…Вшей Лерке выводили по-народному, керосином. Жена ужаснулась, когда их увидела, расчесывая Лерку утром, побежала к прихожанке Лоре, советоваться. Та собралась, недолго думая, нацедила в бутылку вонючего керосина у себя в кладовке в бараке, Леркины редкие волосы намазали, на голову Лерке навязав полиэтиленовый пакет и надели полотенце. Через час, когда Лерку повели мыть голову, квартира из филиала самолетного ангара превратилась в шашлычную, потому что голову мыли раствором уксуса. Я не выдержал, ушел дышать на улицу, побродил по подтаявшему снегу, насыпавшемуся за ночь и прикрывшему поселковую застывшую грязь. Дошел до ДК, монументального сталинского строения с псевдоклассическими барельефами колонн, хмыкнул серпу и молоту над облезлыми трехметровыми воротами, нырнул в затхловатое и влажное тепло, по темному коридору привычно нащупывая стену, добрался до нашей двери, отпер, зашел. Пустая церковь меня всегда успокаивала, настраивала на волну, что ли. Я не стал включать свет, хватало света окон, прошел к алтарю, встал, упершись руками в стол, поднял голову… О чём говорила она с Ним, эта девочка? Бронзовая фигурка на кресте молчала, источая растиражированное страдание. А может, я просто привык к этому молчанию, так, что перестал уже замечать, а она пришла и напомнила мне об этом? Взглянула, как в первый раз? Я тронул пальцем крест, стирая тонкий слой пыли, заглянул в глаза висящему на нём, шевельнул губами… Я знал, о чем скажу сегодня, на второй службе Рождества, о детской вере, что рождается в радости этого праздника, и о том, что этой вере приходится жить вот так – среди застывшей грязи, прикрытой снегом, среди липкой рутины обычной жизни, которую мы привыкли считать нормальной. Спасибо тебе, девочка Лера, ты будто ангел от Бога, встряхнула мою жизнь.
4.
Лерка была, мне кажется, на каждой службе все четыре года, что я еще прожил в Шахтах. В самые трудные времена я знал, что она придет, заберется на скрипучее откидное кресло в первом ряду и будет слушать и смотреть на распятие за алтарем. А потом останется, чтобы помыть пол, протереть подоконники, расставить книжки в шкафу. Будет помогать на занятиях с малышами. Будет старательно играть в церковных инсценировках на Рождество и Пасху. Будет сидеть на библейских занятиях, рисуя в тетради каракули и поглядывая в сторону алтаря. День за днём, четыре года, не особенно с кем-то сходясь и дружа, она будет приходить сюда, чтобы вдохнуть того, чего нет и не будет в ее доме с липким столом и пьяной матерью, Татьяной Ивановной Горячевой, прозванной в посёлке Танькой Горячкой, ждущей воскресения умершего завода.
А потом я уехал в Абалаково, в большой, по местным меркам город. В Шахтах тогда служил отец Алексей, и, кажется, ничего не поменялось – приход собирался, шли службы, подрастали дети. Я приезжал иногда, несколько раз в год, обнимал знакомых прихожан и знакомился с новыми, рассказывал о новых приходах и планах, и был так увлечен, что не сразу заметил, что Лерки нет. Потом спросил отца Алексея, тот махнул рукой: «Пьет Лерка» – «Что?! Как – пьет?» Алексей горестно развел руками, рассказал. Оказывается, Лерку не перевели одиннадцатый, выпускной класс, она подралась с учительницей, кажется, математичкой, которая оставила ее на второй год, и сбежала из дома. Ее нашли, конечно, отдали матери, поставили на учёт. «Тут она и сорвалась. Бросила школу. В церкви не была уже полгода, с того лета, как всё началось» – «А ты?» – «А что я?» – Алексей опять развел руками. – «Пытался я. Но она будто не слышит. Да и я не разу ее трезвой не заставал, а сам знаешь, как с пьяными говорить…»
Я отставил чашку с чаем, вышел на улицу из когда-то своей квартиры. Что-то в Шахтах было неизменным – разрушенная фабрика на горе, снег на скованной морозом уличной грязи, серые пятиэтажки, черные брусовые двухэтажные бараки…
В Леркиной квартире не изменилось ничего – тот же липкий запах сивухи, те же рваные занавески на дверях вместо дверей в комнаты. «Таньванна» спала у себя в зашторенной комнате и даже не проснулась. Я вышел, растерянно потоптался во дворе, пошел к церкви, которая теперь располагалась рядом с ДК, в здании бывшего поссовета. Толкнул закрытую дверь, ругнулся на себя, что не взял у Алексея ключ, присел на крыльцо. Я был сбит с толку, и сказать, что раздосадован, значит, ничего не сказать. Посидел, выдыхая клубы морозного пара, как курильщик дым, потом встал, собираясь уходить. И увидел её, Лерку.
Она шла неровно, пузыри на коленках джинсов, на плечах – китайский пуховик, редкие волосы треплются на ветру сосульками. Подошла, приземлилась на крыльцо, покопавшись в кармане, вытащила мятую сигарету и зажигалку, закурила, потом мутно глянула на меня. «Что, святой отец, удивляешься? Или нет? Как там говорят в народе, «яблоко от яблони»? Выходит, что так… Выходит, что не переломить эту… как ее? Карму… Выходит, что ничего не изменить, да?» Я молчал, сглатывая комок в горле, подбирая слова и бракуя их тут же. Да и что я мог ей сказать? Что я ее заберу к себе и отмою от шахтинской грязи, как тогда, в детстве? Что она сможет? А сможет ли? Я положил ей руку на плечо, приобнял, чувствуя, как она напряглась, и сказал единственное, что мне пришло в голову: «Лера, хочешь, я открою тебе церковь? Ты можешь там переночевать, там есть спальники. А утром мы поговорим, хорошо?» Она затянулась сигаретой, кивнула и заплакала, ткнувшись мне в грудь. «Тогда ты не уходи, ладно? Я сейчас, быстро, сбегаю за ключом и вернусь»
Она скукожилась на крыльце, такая же угловатая и неловкая, как тогда, когда пришла впервые, будто не прошло этих почти пяти лет, сидела с сереющем сумраке, уткнув голову в колени, сигарета тлела под ногами. Я затушил ее и пошел быстрым шагом к Алексею, за ключом. Когда вернулся, Лерки уже не было, она ушла. Дома ее тоже не было. А утром я уехал.
5.
Через полгода я снова оказался в Шахтах, уже летом. Пахло полынью и пылью, и местные пацаны, похожие на воробьев, стояли вдоль дороги с картонками, на которых было нацарапано «Покажу дорогу на провал». Шахтинский провал, провалившаяся огромная шахта-яма с озером на дне, стал туристическим объектом, и сюда ехали отдыхающие с близлежащих баз отдыха и соленых озер, чтобы глянуть за край огромной воронки, кинуть в озеро камень, сфотографироваться и уехать прочь. Мальчишки осваивали профессию гида, и я уже слышал, краем уха, какие они слагали небылицы об этом техногенном реликте. Ну, жить-то надо, спрос рождает предложение. Я обогнул конкурирующие стайки, тянущие ко мне свои картонки, и подъехал к церкви.
Отец Алексей готовил вечернюю службу. Мы обнялись, присели на всё те же деревянные кресла, перекочевавшие сюда из ДК. «Как всё?» – «Да нормально. Только…» – «Что?» Он помолчал, потом сказал, так и не взглянув мне в глаза: «Лерка умерла… Метиловый спирт завезли, человека три умерло в поселке, ну и Лерка. После Пасхи сразу». Его взгляд добрался, наконец, до меня, обжёгся, отскочил. «Я её же причастил на Пасху. Она пришла сама. Трезвая была. Плакала, говорила, что хочет завязать». Я молчал. Я еще никак не мог это понять: Лерка – мертвая? А Алексей продолжал, ссутулившись: «Ты не представляешь даже, до какого дна тут всё зашло. Её мать ведь продала её, Лерку…» – «Что?» Я действительно не понимал. «Как это – «продала»?» – «Да вот так. Соседу, самогонщику. Под пожизненный безвозмездный кредит. Выдала замуж, когда Лерке исполнилось восемнадцать. Соседу под пятьдесят, а может и больше. Я узнал, когда об этом полприхода стали судачить. Пошел в поссовет, там подтвердили, мол, всё законно» – «Законно?!» – Я задохнулся. – «Продать ребенка за бухло – «законно»? Они что, с ума сошли?» Взгляд отца Алексея стал твердым, припер меня к креслу: «Ты, брат, уже больше года в городе живешь, отвык от местных реалий. А тут так было всегда. И будет. И мы это не изменим. Мы можем изменить только одно – дать веру. А жить за этих людей мы не сможем. Только любить их, такими, какие они есть. Она же вернулась. Остальное уже не важно».
Я сбросил его руку с моего плеча, встал: «Где… похоронили?» – «На верхнем кладбище, на горке. Она возле забора, где свежие могилы. Найдешь».
