Ксюша не пришла ни в следующее воскресенье, ни потом.

А спустя некоторое время, когда я снова вечером забежал в тот же магазин на всё той же стоянке, к машине подошла девица, и, наклонившись в открытое окно выдохнула с легкой хрипотцой: «Папаша, не желаешь отдохнуть?» – Да я, вроде, не устал» – растерялся я, мгновенно всё поняв. И тут же, даже не задумавшись, спросил: «Слушайте, у вас тут работает одна девушка… Ксюша Шереметьева? Знаете такую?» – «Ты что, папаша!» – девица отшатнулась в тень. – «Мент, что ли?» – «Нет, не мент. Я просто ищу её. Если знаете ее, передайте, что ищу. Отец Александр я, она знает» – «Так ты –поп?!» – девица хохотнула, всмотрелась в меня, потом полезла за сигаретой, щелкнула зажигалкой, затянулась жадно, выпустила дым мне в окно. – «А зачем ты здесь, отец… Александр?» – «А вы зачем здесь?» – «Я здесь работаю, а ты?» Я устало вздохнул и повторил: «А я ищу Ксюшу Шереметьеву. Пусть приедет или позвонит. У неё есть адрес. Хорошо?» Я завел двигатель и отъехал со стоянки – панели, а на душе у меня было очень погано. Я ехал и повторял про себя: «Ну почему? Почему так, Господи?» Господь молчал, как обычно.

А вот Ксюша ответила, неделю спустя. Нет, она не пришла, написала. Прислала большой пакет с альбомом и письмом, письмо я открыл сначала, начал читать:

«Здравствуйте, отец Александр!

Простите заранее за ошибки, с учебой у меня было не очень. Я хочу сразу сказать Вам, что не приду, и хочу Вас попросить меня не искать, это будет лишнее и ненужное, ни Вам, ни мне. Это не значит, что я не хочу Вас или Вашу жену видеть, нет. Просто я сейчас не готова. Ну, вы, наверное, это уже поняли. Поняли, где я работаю и чем занимаюсь, хотя, как я заметила, не сразу поняли. И раз мы с Вами встретились, пусть разговор состоится, но только так, в одну сторону. Если не хотите, просто не читайте, выбросьте это письмо. Или просто выслушайте.

Я делаю то, что умею делать с десяти лет, когда меня впервые изнасиловал мой отчим. Сначала он делал это с моими сестрами, а когда я подросла, стал делать это со мной. Знаете, как это бывает? Он просто приходит ночью, берет тебя за руку и ведет в их с мамой спальню, а мать спит на моей постели, в комнате с девчонками. Сначала мне было страшно и больно, но кричать он мне не давал, потому что – попробуй с ним покричи, вы видели его кулаки? А потом мне стало всё равно. А потом старшие научили меня, как мне получать удовольствие. Потому что ничего другого не было. Или – страх, боль, отвращение, или…

Потому что – никто ничего не видел и не слышал. И не хотел видеть и слышать. Не хотел ничего знать. Ни дядя Вова-сосед, ни учителя в школе, ни Вы даже. Никто.

Помните Лизу, «девочку-свинку»? В моей семье мы все были такими свинками, никому не нужными, кроме отчима. Но его нужда была своеобразной. Он даже заботился о нас, был ласков, как мы с Лизой, когда кидали ей конфетки. Но, как только появлялась возможность, мы все уходили из дома. Я вырвалась последней, год назад. Ушла, как только закончила школу, сначала поселилась у подруги в Сырах, потом, боясь, что он найдет меня, перебралась сюда. И ни разу не приехала домой.

Отец Александр, я помню церковь, нашу «воскресную школу» и всё, что Вы и Ваша жена делали для нас. Это единственное светлое воспоминание моего детства. Я до сих пор рисую, это для меня как отдушина, как возвращение в те дни, когда ты знаешь, что защищён, что тебя не обидят, не заставят делать, то, что ты не хочешь, что тебя унижает, растаптывает, делает «девочкой-свинкой», посаженной на цепь. Спасибо Вам за это убежище.

Может, я когда-нибудь приду в Церковь опять, но не сейчас. Еще раз хочу Вас попросить не искать меня. Просто помолитесь за меня, если это можно.

Посылаю Вам в подарок мой детский альбом, тот, первый. Пусть он будет у Вас, на память, что не всё так плохо.

Ваша Ксюша»

Я достал из пакета альбом, пролистал его от конца к началу. Библейские истории мелькали калейдоскопом, пока не остановились на первом листе. Черный дом, будто из креозотных шпал, сарай, где жила «девочка-свинка» Лиза, деревня Тупик за горой… И четыре девичьих фигурки, взявшихся за руки, мал-мала-меньше. И за ними – мама, подняла руки, будто пытается их обнять. Или защитить? А папа – отчим – так и не вышел из дома…

5.

…Год спустя, когда я навещал шахтинскую общину, я тормознул у переезда, встал на обочине, вышел. И только спустя минуту, понял, что меня заставило остановиться.

Не было барака. Вообще не было, будто он здесь и не стоял.

Была трава, чахлые кусты, заросли крапивы, заросшие зеленью какие-то кучи. А черного дома не было. Как будто не было никогда.

На площадку домика у переезда вышла тётка в жёлтой жилетке, стала подметать возле шлагбаума. Я подошёл, кашлянул, тетка распрямилась, глянула на меня из-под руки, мол, чего надо? «Скажите, а где барак? Тут ведь стоял дом, кажется, еще год назад?» – «Стоял…» – тётка кинула взгляд на пустырь, как-то брезгливо. – «Да вышел весь. По прошлой весне еще. Пал был, трава горела, ночью сюда подошла волна, вот всё и сгорело напрочь» – «А люди как?» – растерянно спросил я. «Лю-юди как?» – протянула тётка насмешливо. – «Если б то люди были, а то так, бичи одни. Выбежали люди, только один и задохся, пьяный был» – «Кто? Владимир?» – выдохнул я. «Не, Володя уже давно тут не живет, ему дали общежитие. Этот, как его? С графской фамилией такой…» – «Шереметьев?» – «Да, точно, он» – и тётка сплюнула в пыль. – «Душегуб. Жену довёл до петли, не слыхали?»

6.

Когда я бываю в этих местах, я всегда стараюсь заехать на шахтинский кромлех, разрытую археологами могилу четырехтысячелетней давности. Здесь лежит женщина-правительница рядом с девочкой, вероятно, дочерью. Круг из камней обрамляет квадрат с диагоналями, похожий на письмо. Я думаю иногда о содержании этого письма к нам-сегодняшним. Может, думаю я, мир, в котором правили женщины, был немного добрее? Может, в нём не было этого мужского насилия и женской забитой покорности? Может там не сажали лишних детей на цепь, а дочерей не отдавали в сексуальное рабство приемным отцам? Может в том мире не растлевали девочек с десяти лет, превращая их в мужские игрушки?

Я не знаю. Но если так и было, то тот древний мир матриархата был лучше нашего. По крайней мере, для Ксюши и её сестер. И для девочки Лизы. И для всех тех мальчиков и девочек, о которых мы никогда не узнаем, пока, отогнав равнодушие, не заглянем за пыльную штору на их окнах. Потому что только так можно сделать этот наш мир немного лучше…

15.09.2019, Абакан – Туим

Памяти В.И.М.

1.

Был он невысоким, но широким, почти квадратным, с квадратными же очками на бугристом носу. Волосы жёсткие, с пегой проседью на висках, зачёсаны назад, за большие мясистые уши, лицо выбрито, туфли начищены, отглаженные брюки, рубашка с обязательным галстуком, пиджак. И легкий запах какого-то мужского одеколона, не очень навязчивый.

Я никак не мог перейти на простое «Иван», как он настаивал, потому что он был весь – Иван Васильевич, что-то между провинциальным учителем, адвокатом средней руки и бухгалтером завода, а к таким людям всегда обращаешься по отчеству. Да и разница в возрасте – мне еще не было сорока, а ему уже перевалило за шестьдесят – не очень располагала к фамильярности.

Иван Васильевич Машков пришел в нашу абалаковскую лютеранскую общину неожиданно, и пришёл сам. Помню, как, в начале двухтысячных, на одно из библейских занятий, весной, он вошел, пахнув одеколоном, присел на свободный стул, поставил на стрелки брюк свой бесформенный черный портфель, щёлкнул замками, достал потертую библию, потом протёр носовым платком роговые свои очки, воткнул обратно на свой картофельный нос и внимательно осмотрел всех, сидящих за столом, будто это не я, а он вёл это занятие. Мы изучали тогда, кажется, Евангелие, читали назначенные отрывки каждый по очереди, и когда пришёл его черёд, быстро открыл книгу и заполнил пространство своим басовитым чтением, беглым, грамотным. После занятия остался, подсел ко мне: «Можем поговорить? Я надолго не задержу». Я кивнул, и мы уселись возле алтаря. Иван Васильевич короткими толстыми пальцами стащил с носа очки и опять принялся протирать их платком, извлечённым из нагрудного кармана пиджака, а сам, низким ровным голосом стал рассказывать о себе.