Мы пили чай с сушками сидя за столом для занятий, в дальнем конце комнаты, за рядами подаренных нам откидных деревянных кресел из бывшего кинозала, и Лерка всё время бросала беспокойный взгляд на противоположный край, туда, где за алтарём висело большое распятие.
Лерке и вправду скоро было двенадцать, училась она в шестом классе, училась не очень, как я понял по гримасе при разговоре про учебу. Про семью рассказывала охотнее, и в тех нескольких минутах рассказа отразилась не только вся ее недолгая жизнь, но и всё бытие этого поселка, названного, как половина рудничных поселков России, Шахты. Живет с мамой в частном доме, папу не помнит, мама пьет, потому что завод закрыли, но мама ждет, что он скоро заработает, и ее возьмут в «горячий цех», а пока техничкой в ЖЭКе подрабатывает, и Лерка ей помогает после школы.
Металлургический завод стоял уже год, но люди и вправду верили, что он оживет, что придет новый хозяин, и будет всем счастье в виде работы, а пока пили и «подрабатывали». Ну, или просто пили. Сажали картошку и пили. Разбирали металл на бывшей обогатительной фабрике и пили. Выкапывали со свалки разные «ценные вещи» и пили. Собирали в тайге ягоды-грибы и пили. Так что Леркина мама была не исключением.
«Так я могу к вам ходить?» – «Конечно, если твоя мама не будет против» – «Не, не будет. Ей пофиг. А когда можно прийти? В воскресенье?» – «Да. Только мне нужно с твоей мамой встретиться всё равно» Лерка покривилась, но согласилась: «Придем вместе, если не с бодуна будет». Потом снова глянула на распятие: «А можно… посмотреть поближе?» – «Пойдем!»
Мы пошли по проходу к алтарю. Лерка сразу протянула руку, погладила рельефную фигурку, я предостерегающе открыл рот… и закрыл, глядя на Леркино лицо. Что-то в нём изменилось, преобразило уголки глаз, и скошенные скулы, и губы из ниточки сделались губами, шевельнулись, что-то шепнув. Я не знал, что сказать, молчал, глядя в сторону. «Я пойду?» – она улыбалась мне прежним лицом, я кивнул, сглотнув комок, проводил ее до двери, осторожно сжал протянутую руку с неровными траурными ногтями: «Пока, Лера… Приходите с мамой в воскресенье».
2.
Леркина мама была-таки спохмела, неуверенно прошла к задним рядам наших убогих кресел, присела, не раздеваясь, Лерка скользнула мимо, стянула куртку, повесила капюшоном на вешалку, села на первый ряд. Я ей кивнул одобрительно, улыбнулся, подошел к ее маме, протянул руку, представился. Та буркнула что-то типа «Таниванна», дохнув перегаром. Потянулись прихожане, кто-то знал ее, кого-то знала она, поселок-то маленький. Пока шла служба я поглядывал то на Лерку, то на ее маму, Татьяну. Мама откровенно дремала, с усилием вставала, когда вставали все, на молитву, на чтение или на гимн, а Лерка впитывала литургию, слушала, пела, молилась, и ее глаза все время путешествовали с меня на висящее за моей спиной распятие.
После службы, пока все пили чай за столом, где мы вчера сидели с Леркой, мы с Татьяной вышли в коридор. Она проснулась окончательно, смотрела задиристо, даже нагловато, как смотрят люди, не знающие, как себя вести в незнакомых обстоятельствах. «Может, чаю попьете?» – «Не, спасибо, не хочу. Домой надо, куры в хозяйстве, дела…» – «Как служба? Может, что-то непонятно?» – «Ну, не знаю. В поселке болтают всякое, типа, вы сектанты, упиваетесь вином, а потом все свальным грехом занимаетесь. Слыхали, поди?» Я улыбнулся: «Слыхал. Но, как видите, всё совсем не так.» Она кивнула неуверенно: «Да, вижу… Поёте да молитесь, да эти… проповеди говорите. Ну, мне это всё не интересно, я баба грешная. А дочка просится к вам. Вытащила меня сегодня из постели, потянула сюда. Да я не против, пусть ходит, чего тут, в Шахтах еще хорошего есть? А у вас, я смотрю, и дети приходят». И пошла по коридору ДК, прихрамывая, застегивая на ходу куртку, такая же, как Лерка, некрасивая, с редкими волосами, выбивающимися из-под платка. А Лерка осталась. Попила чаю, потом было детское занятие, которое вела моя жена, и я, сидя в сторонке и исподволь наблюдая за детской группой, видел, как эта девочка «размораживается», когда читает, поёт или играет, но ее взгляд, нет-нет, да и скользил в сторону алтаря и распятия.
3.
Крестили Лерку на Рождество. За два месяца она выучила наизусть Краткий Катехизис, не пропустила почти ни одной службы, была на всех занятиях и «воскресной школы» и взрослой группы, что вёл я. Сидела мышкой в углу, у батареи, пила чай, листала Библию, шмыгала носом, утираясь ладошкой. Я пытался сначала наладить ее со своих занятий, мол, скучно будет и не понятно, то ли дело с детьми, но она как-то глянула на меня жалобно, что я осёкся, вспомнив ее мамашу, «Таньиванну», махнул рукой. И еще в начале декабря, когда осенние шахтинские ветра превратились в зимние, и до ДК от домов можно было добираться только короткими перебежками, она подошла ко мне, взяла за пуговицу пиджака и заглянула снизу вверх своими бесцветными, будто застиранными глазками: «Вы сказали, что на Рождество и на Пасху обычно крещение делают в церкви? А я-то некрещёная, можно меня крестить?»
Мама на крещение не пришла, но записку передала, что не против, пусть её Лерку крестят, хуже не будет. Почерк был неровный, буквы запинались, как пьяные, наползали друг на друга и снова разбегались. «Опять пьет?» Лерка куснула губу, дернула тощую косичку, торчащую из-под неизменной спортивной шапочки: «Ага. Да ну её! Разрешила же?»
Кроме Лерки на то Рождество больше крещаемых не было, зато народу собралось, человек пятьдесят, и детей, и взрослых. Лерку мы приодели с «гуманитарки», что тогда активно нам посылали, нашли ей рейтузы, черную юбку и белую блузку, и она вышла к купели вся какая-то незнакомая, похожая на галчонка-переростка, неловкая, напуганная кучей народу. Я ей улыбнулся и подмигнул, потом кивнул незаметно на распятие, и она вдруг успокоилась, тоже улыбнулась мне благодарно, склонила голову над купелью… «Валерия, я крещу тебя во имя Отца… И Сына… И Святого Духа…» Я опустил ей ладонь на голову для благословения, голова была горячей, я даже почувствовал пульс, будто кто-то изнутри ее стучался, рвался наружу, из этой нескладной девочки. И на причастии, когда она опустилась на колени перед алтарём и протянула руки, я вдруг заметил, что ее ногти аккуратно подстрижены. Я опустил в её ладони «лодочкой» освященную хлебную облатку, выдохнул над ухом: «Тело Христово», а она вдруг схватила мою ладонь и прижала к губам. Я освободил руку, коснулся ее волос, снова наклонился к ней: «Это первое твое причастие, Лера. Теперь Он (я кивнул в сторону распятия) всегда будет с тобой. Рядом. Каждое причастие».
…Вечером, когда мы уже ложились спать, в двери квартиры постучали. Жена пошла открывать, а через полминуты завела в зал дрожащую Лерку, без куртки, в старом свитере и всё в тех же пузырящихся коленками джинсах. Её колотило и от холода, и от слез, что лились из глаз непрерывно. Усадили, укрыли одеялом, напоили чаем, потом спросили, что случилось. Случилась мама, пьяная и злая. Она забрала у Лерки юбку и блузку, сказала, что завтра всё это сожжёт в печке, отхлестала ее за то, что «шляется где попало, вместо того, чтобы матери помогать», Лерка вырвалась кое-как и убежала. А куда идти?
Мы постелили ей на диване, а утром, двадцать пятого декабря, я пошел в бараки, где жила ее мать. Открыл мне какой-то мужик в рваной майке, дохнул самогонно: «Чо надо?», я отодвинул его, зашел в дом. В полутёмно грязной кухне пахло кислятиной и тем же перегоревшим самогоном. Всё, к чему не коснешься, казалось липким. «Ты хто?» – опять выдохнул, уже удивленно, мужик в майке за моей спиной. «Татьяна дома? Привет ей от дочки». Шевельнулась занавеска в комнату, выглянула опухшая Татьяна в заношенной ночнушке: «Где Лерка?» – «У нас ночевала. А я сейчас собираюсь посетить поселковое отделение милиции» «Это еще зачем?» – тупила Леркина мать. Мужик агрессивно рыкнул и шагнул ко мне, но она сморщилась, махнула ему рукой: «Ну-ка, Вася, сядь. Поищи лучше выпить, башка трещит» И опять ко мне: «Зачем к ментам?» – «А затем, Татьяна Ивановна, что хочу я вас наказать. Чтобы не было у вас повода дочь вашу бить ни за что, ни про что. А свидетелями у меня будет человек тридцать прихожан, если надо. Надо?» – «Э, ну, ты чего, слышь, отец святой? Сядь, сядь, давай поговорим. Не надо к ментам, не буду я её трогать, нужна она мне? Скажи только ей, пусть матери хоть немного помогает по дому, посуду там, огород, куриц накормить» «Я за куриц не знаю», – сказал я вставая из-за липкого стола, куда меня чуть не силком посадил мужик, – «а вот лишить вас прав на дочь, если что, попробую с удовольствием. Или посадить, за рукоприкладство» – я глянул на мужика, звенящего бутылками. – «Мы же поняли друг друга?» И вышел, с удовольствием втянув в себя чистый холодный воздух во дворе.
