На расспросы Исмаил не отвечал. До конца дня он вообще не разговаривал с Вероной, глубоко закрывшись в себе — только благодарил, когда принимал еду и питье. Один раз ведьма застала его о чем-то перешептывающимся с крысами в клетке. Звери не шли к Исмаилу в руки, опасливо обнюхивали пальцы, и его это угнетало до апатии. Потом до ночи мужчина сидел у окна, высматривая что-то на улице.
Демон тоже больше не показывался, — но Верона не могла знать наверняка. Зато знала, что твари из другого мира коварны и редко действуют в открытую. Ей, впрочем, вряд ли следовало бояться за себя, — да и она умела защищаться. А вот раздавленный трагедией Исмаил — нет. Что хуже, он мог и не обрести смысла в борьбе за жизнь. Верона не слышала в нем веры: одержимый не обращался ни к своему богу, как делали многие отрицающие, стоило им почувствовать близость смерти и зла, что охотится за душами, — ни к ведьме, как она ни старалась вызвать доверие заботой и теплом. Не верил Исмаил даже в себя самого, как положено человеку. Только блуждал, неприкаянный, и все думал, думал о чем-то…
Но на следующее утро зажегся огонек надежды. Гость выглядел уже лучше; ломающая тело простуда на заговоренных отварах почти унялась. Исмаил все крутил Веронин крестик за завтраком, обращая рассеянные взгляды к телевизору, доброжелательно и бодро бубнящему утреннюю программу. А потом спросил прямо:
— Все эти… Проклятия, колдовство… Они существуют?
— Конечно, — Верона отвлеклась от измалывания сухоцветов в ступе. — Но не для всех. Только для тех, кто пострадал от них. Кто знает, что такое настоящая вселенская несправедливость, нелогичные, каждодневные мелкие и крупные несчастья. А еще для слабаков. Слабаки верят в магию до абсурда.
Исмаил горько усмехнулся:
— Боюсь, из всего этого мне подходит лишь последнее… Я не справился. Я перед отцом слово не сдержал… Какая-то вещь… всех погубила.
— Это и называется колдовство — когда какая-то вещь всех губит, — выдохнула Верона, умолчав, что слабостью считает отсутствие борьбы. — Не опускай руки, Исмаил. Что бы ни случилось. Даже если все мертвы — твой долг отпеть и проводить.
— Я не могу вернуться. — Гость поджал губы и поморщился, бросив ложку и крепко сжав задрожавшие руки в замок. — Я не могу… Я даже похоронить их не смог. И не смогу. И не имею права…
— Это из-за бутылки? Все началось из-за нее, Исмаил?
Лицо Исмаила скривилось сильнее, но, как и в прошлый раз, именно это воспоминание заставило его говорить. Будто в правильном месте иголка проткнула нарыв — и полилось, полилось, полилось все воспаленное и темное наружу, смешиваясь с кровью.
— Ее передал дед. Он в детстве… Он рассказывал отцу, а потом мне, когда я был маленьким, про то, как воевал… Он еще при Советском Союзе воевал и в Сирии, и в Афганистане… На востоке не было спокойно, и на Кавказе тоже. И он… Он знал, что будет война в Чечне, и моя семья уехала из Дагестана до этого. Дед все знал… Он говорил, что боевики, — что все, кто извращает джихад, на самом деле служат шайтану. Что они ведут войну не во имя Аллаха… Что их обманывают, и сами они обманывают. И он, и отец верили. И они рассказывали мне, что в этой бутылке… Джинн… Поэтому они все знали… Дед видел, как из одного главаря моджахедов изгоняют джинна, ты представляешь? — Исмаил нервно рассмеялся, кусая губы. Глаза его вновь стали влажными — и совсем безумными от ужаса. — Он так рассказывал. Мулла подарил ему ту бутылку. И дед наказал, что пока моя семья хранит ее… наш дом не затронет война… Это же просто притча была. Сказка. Но я никогда не верил… Мне кажется, что мои предки слишком много страдали от этой веры… От ограничений. От войн. Но я ее разбил… Правда, случайно разбил… Мы играли с сыном… И вот…
Ведьма слушала и горевала за невинные души. Оставалось верить, что родня могла их успокоить. А вот кто поможет Исмаилу? Верона знала, что земным существованием ничего не заканчивается. Даже физика говорила, что любая энергия просто переходит в другое состояние. Если энергия есть — она уже не может бесследно оборваться. И самое страшное в мире — остановка. Даже если бы Исмаил не справился с горем и погиб, Верона видела своим долгом успокоить его душу и отправить в дальнее путешествие без груза вины, без цепей, без страха.
— Мне жаль, что так вышло. Река судьбы строптива. Мы не всегда в силах понять ее истоков. Но одно точно — не бессмысленна… Это не ваша вина. Что произошло потом?
Ровный тон ведьмы усмирял беспокойство и боль Исмаила. Отдышавшись и сглотнув горький ком, он потупил взгляд и продолжил:
— Мне стали сниться странные сны. Такие яркие… Каких никогда не было. Там были пустыни и огонь, какие-то прозрачные дворцы… Мне снились войны, и мне даже казалось, что они… настоящие? А потом ко мне во сне пришел дед. Он сказал, чтобы я шел в мечеть. Я не помню… Все было тревожно — и вместе с тем… Все было хорошо. Сначала. Мой ресторан выиграл конкурс. Моя дочь… младшая… Она сильно болела и выздоровела… Но через месяц что-то пошло не так. Все стало… рушиться. Сначала мое дело. Потом моя семья. Я не мог… Меня просто злило все. Каждая новость. И когда я узнал, что у меня умер отец… — По щеке Исмаила сбежала слеза. Он стиснул пальцами собственную одежду и плетеный крестик на шее, оцепенев в сгорбленной позе. — Он уже давно вернулся в Дагестан… Начался какой-то ад. Но такое ведь у всех бывает, правда? И люди… Переживают это?
— Иногда.
Верона выдохнула, растерев пальцами по коже неприятное жжение в татуировке. Ведьма перевела взгляд на экран маленького телевизора, утопающего в корзинах, просто чтобы не заблудиться в пустых сожалениях и чужом горе. Но и там оптимизм, с которым ведущие подталкивали жителей региона начать новый день, сменился безучастным выпуском новостей. Очень, очень плохих новостей.
«…Жестокое убийство в Н… Задушил… Нанес восемь ножевых ранений… Мать с двумя детьми… Подозреваемый в преступлении — Исмаил Керимов — скрылся… Находится в розыске…»
— Мы просим жителей быть бдительными, — мрачно и угрожающе вещала диктор, рядом с которой немым приговором мелькали фотографии — еще живых и счастливых Марии, Миши и Дианы Керимовых, — и сообщить о местонахождении преступника в полицию или по телефону, который вы видите на экране.
Плач бывает тихим. А бывает — оглушительно тихим. Волна боли затушила даже грохот покачнувшегося стола, даже звон упавшей и разбившейся тарелки. Едва удерживая собственное тело, стискивая в ладонях пробивающие череп кошмары, Исмаил задыхался. Из груди рвался хриплый вой, мольбы о прощении и смерти. Верона напряженно старалась угадать жертву или убийцу.
— Исмаил…
Ведьма подняла руки в обережном жесте. Ее магия была опасна для черни, но что касалось озлобленных человеческих душ — это не смогло бы защитить хрупкую девушку. И все же Верона самоотверженно старалась перекричать истерику, осторожно подбираясь к Исмаилу:
— Послушай. Это злой дух, это не ты. Ты не виноват, как бы трудно это ни было осознавать.
Однако тот не слышал. И не боролся, не нападал, лишь прятался, сжигаемый заживо осуждением и ненавистью к себе. Плач заглох сам собой в дыхательных спазмах, смазался шумными всхлипами и кашлем. Что-то Исмаил пытался шептать — в этом потоке смутно угадывались имена родных. Но потом Верона перестала узнавать слова. Она поняла: Исмаил сквозь рыдания бормочет что-то на другом языке. И могло статься, на самой последней грани молчания он обратился к молитвам своего народа, но чем дальше лилась речь, тем спокойнее становился одержимый. Ведьма отступила, наблюдая за Исмаилом. Лишь теперь в груди разгоралось тревожное чувство опасности. Верона молчала, одними пальцами вычерчивая на предплечье защитные вязи.
Исмаил поднял голову и медленно выдохнул, сглатывая слезы. Он морщился, утирая лицо, будто необходимость прикасаться к горькой влаге была ему противна, будто это были не его собственные, а чужие слюна и слизь. А потом черные глаза открылись. Демон. Он смотрел на ведьму устало, недобро, но все же самодовольная и мрачная ухмылка дернула сухие, истерзанные губы:
