Шахрур вновь вздыбился: отдернул руки, сжал в кулаки, уперся в стол.

— Что он говорил тебе? Прошу, ответь мне… И что за игры с солью? Я черный, Верона. Она могла почернеть из-за меня!

— Нет, это соль с медью — мы так проверяем, если ли вмешательство. Он сказал, что Оксана хотела тебя… Вероятно, обратилась к ним, я не знаю, — сбивчиво отвечала Верона. — И… Ох, бумажка…

Верона достала из кармана джинсов сверток, что передал Дьявол, и протянула его Шахруру. Тот с недоверием покосился на сложенный листок, принюхался — и только потом развернул.

— Велел отказываться от тебя, пока не поздно… Но это же правда, да? Я тебя боялась, ты меня ненавидел, а потом… Потом это все…

— Khalb{?}[(араб.) пес.], — прошептал Шах и сплюнул, а затем поднял взгляд на Верону с болезненной усмешкой. — Он хочет мести — и все. Неважно, сколько правды тебе сказал этот Шайтан: ему нужен я, ему нужна ты. Он просто играет сердцами и душами. Даже этот чертов приворот ему на руку! Знаешь, что это такое? Он сказал тебе?

Листок жалобно хрустнул, вздернутый пальцами Шахрура в воздух — рисунком к ведьме.

— Нет. Сказал, что у тебя будет возможность прожить земную жизнь…

— Да. Будет, вероятно, — Шахрур с горечью поджал губы, бросая бумажку с заклинанием на стол. — Господин может отослать джинна, вновь посадив его в сосуд, Верона. Таков порядок: мы существуем ради того, чтобы исполнять сделки со смертными; на этом строится и ваша торговля. Не понравился товар — верни его. Этот Шайтан жесток: чтущий традиции муслим отправил бы меня в бутылку или лампу, как сделал это предок Исмаила, здесь же моим вместилищем станет тело, которое я и так занял. Но я, как любой заточенный джинн, окажусь в нем беспомощен, будто простой человек; огонь станет обжигать меня, а чувства смертных — скроются от взгляда. А главное, что я так и не стану свободен. Стоит разрушить сосуд, как любой другой — я очнусь все тем же проклятым духом и приду на службу тому, кто меня освободил… А разрушить его можно в любой миг, Верона. Сердечный приступ. Чей-то нож в подворотне. А есть вещь и хуже смерти: годы немощи, паралич, слабоумие! Кто сказал, что это тело примет меня своим рабом в здравии, если оно принадлежит мертвецу и живо лишь благодаря моему могуществу?

Злость Шахрура сменилась болью и страхом. Он протянул руки, чтобы обнять ладони Вероны и крепко сжать горячими пальцами.

— Я не хочу такой судьбы, ruuhii{?}[(араб.) моя душа.]. Я видел шайтана, служил ему — и не поверю, что он способен раздавать дары и миловать. Он лгал тебе в прошлый раз, солжет и теперь; лишь чтобы сломить тебя и заставить умолять о прекращении страданий. Как та женщина. Как сотни других.

— Я не позволю тебя мучить, Шахрур… Но разве тебе не больно от того, что все наши чувства рукотворны? Все это просто чей-то злой умысел, сработанный неверно… Вероятно, под моей защитой ее ритуал как-то видоизменился… Возможно, из настоящего между нами только страх и ненависть друг к другу.

Верона отвела взгляд, утирая глаза, а после касаясь джинна влажными пальцами.

— Ты знаешь, что это не так. Совсем не так, — качал головой Шахрур. — Колдовство лишает разума, водит за нос; оно могло бы опьянить нас похотью… И опьяняло. Но разве может оно обмануть сердце? Хочешь сказать, джинн не способен исполнить желание влюбить или влюбиться, а какой-то приворот — да? Да пускай его хоть сотня шайтанов выдумают сообща!

Он хлопнул ладонью по столу, вскочил с места и поднял Верону, чтобы прижать крепче к себе. Сердце Шаха билось так сильно, что ведьма чувствовала его собственными ребрами. В напряженных руках гуляла огненная буря, готовая вырваться от ярости, во взгляде металось настоящее бешенство, одержимость, тоска. Казалось, эмоции двоих не выдержат резонанса, убьют скорее, чем любой враг.

— Уж к этому испытанию я готов. — Голос джинна вдруг опустился до рокочущего, жаркого шепота. — Если эта любовь — ложь, сделай, как он велит, Верона. Если хоть кто-то из нас охладеет, возненавидит… Заточи меня, хочешь — убей сразу. Все это сам позволю, клянусь, я помогу тебе прочитать эту вязь! Ты волшебнее всего, что я знаю в жизни. Верить могу — лишь тебе. И если не ради спасения меня с тобой свела судьба, — то ради наказания и гибели, которых я по их проклятому закону достоин.

Верона прижалась теснее, зарываясь носом в одежду Шахрура. Она старательно прислушивалась к ощущениям, выискивая ложную ноту в сердечной мелодии. Где же фальшь, присущая колдовству? Где жажда плоти, где жгучая, неестественная необходимость? Верона отпрянула от джинна, чтобы поймать его лицо в свои ладони и посмотреть в глаза. Белая ведьма всегда чувствует, когда ей врут. Белая ведьма чувствует чужое сердце.

— Ты любишь меня?

— Люблю. Я тебя люблю. — Шахрур толкнулся колючей щекой в ладонь Вероны. — А теперь давай снимем приворот.

Разом вспыхнувшие свечи уже не испугали Верону так, как могли бы. Чудеса углубились в сознании, стали больше, плотнее ощущались под пальцами. Ведьма умела чувствовать импульсами, заговаривать, врачевать, но никогда не смогла бы высечь искры из пальцев. А Шах мог.

Верона дрожала, что выдавали листья омелы в ее руках. В нос били пьянящие травы, а в горле стояла горечь преждевременной утраты.

— Встань в круг, — сказала ведьма, кивая в сторону свечей. Шах повиновался. Его плечи приподнялись в напряжении, а между бровей пролегли две тонких морщинки, когда он поднял взгляд, готовый встретить судьбу равно с поцелуем и пощечиной.

Верона сложила ладони перед лицом. Заговор лился с ее губ неосознанно, словно в страшном сне, постигшем под самое утро тонкую девичью душу. Пламя свечей сбилось с ритма и зашипело ровно в тот момент, когда последняя буква слетела с языка. Запахло гнилью, смрадом, жжеными волосами: вот оно, нутро чужой злой воли. Огоньки разом сгинули, когда Верона опустила руки и посмотрела на джинна. Дело сделано. Оксана была над ним больше не властна. Натянутая нить желания действительно ослабла и в ведьминской душе.

Верона не решалась нарушить подвешенную тишину. Шахрур все так же не двигался, не отводил взгляда, медленно и глубоко дышал. А потом сделал короткий шаг. Еще один. В черных глазах пламя свечей отразилось воинственным огнем и сразу затухло, стоило джинну выйти из круга; в запахе горелого воска и трав прорезался еще один — восторжествовавшей свободы и силы.

— Я же говорил!.. — выдохнул Шахрур, заключив Верону в крепкие объятия, и уткнулся лицом ей в плечо. Он гладил ведьму по спине, по волосам; терся носом о кожу, узнавал заново, как прозревший слепец. — Все так же, Верона. Только еще лучше. Скажи мне, что все так же!

— Все так же, — ведьма жалась к джинну, размазывая его прикосновения о свою кожу. В глазах резало от счастья, а Верона заглядывала в лицо Шаха. — Только дышится легче. Ты меня любишь? Все еще?

Шахрур не ответил — он засмеялся и вдруг подхватил Верону, поднял на руки, словно она ничего и не весила. Ведьма с испугу вцепилась в джинна. Горячие ладони вжались в ее бедра, горячие губы — в ямку между ключиц. Под вскрики и хохот, и рык джинн один раз кругом обернулся по комнате, разбросав угасшие свечи.

— Они не властны над нами. И больше никогда не будут. Пускай проклянут сами себя от зависти!

— Отпусти только меня! — смеялась Верона, ерзая, чтобы побыстрее спуститься. Едва ее ступни коснулись пола, как ведьма обрушилась на джинна с поцелуем. Его губы были все такие же сладкие, как и раньше. Запах сводил с ума, заставляя ежиться в ожидании прикосновения. Но змея-тревога проползла и в этот момент скоротечного счастья, придушила. Шахрур оторвался первым.

— Нам нужно уходить. Не думаю, что Шайтан станет ждать. Они станут следить за нами. Один день… У меня здесь нет дел. Тебе хватит дня, чтобы все решить? Самое необходимое?

— Да. Я сообщу об увольнении и возьму отпуск за свой счет… И…

Верона вдруг остро осознала: собирать ей здесь нечего. Работа? Это только инструмент добычи ресурсов. И все мелочи, что казались столь глубокими, важными и нужными, были сорваны надвигающимся ураганом самыми первыми. Удивительно.