— Вот это — Гостиный двор. А в ту сторону если идти — будут Зимний дворец и Исаакий.
Наш хостел называется смешно — «Какадуева». Он совсем рядом от величественного Невского, стоит свернуть за угол, на Фонтанку. Узкая река, гранитные берега, вода тёмно-серого цвета. Я вспоминаю Валькино: «А если русло вдруг обмелеет?»
Парадный фасад старинного дома, огромный подъезд — с заброшенным камином и местом для швейцара… Чугунная резная решетка лестницы, и очень низкие ступеньки — удобно подниматься было и в бальных платьях.
Простуженная девушка Марина открыла нам комнату.
Я села на серебряный бархат дивана меж красных подушек… Провалилась в его мягкость А если оглянуться — блестит, в свете фонарей — Фонтанка, дробятся разноцветные волны — бликами. Как на Валькиных картинах.
Аська тоже подходит к окну:
— Мама, я люблю этот город.
На следующий день врачи дают нам надежду. Аськину болезнь можно успешно лечить, если днями и ночами не снимать пластмассовый корсет, сюрреалистической формы. Он напоминает о компрачакосах Гюго, когда детей растили, заключая в определенные формы, будто отливая заново их тела — на будущую потеху публике.
Аська ходит осторожно, опираясь на мою руку. Осторожно дышит.
— Вот и езжайте так до своей Фонтанки, — говорит врач, только что затянувший нам липучки на корсете до предельных отметок.
И снова мы поднимаемся на бесконечном эскалаторе, всплываем из тьмы. Я не спускаю глаз с Аськи — не упала бы в обморок. А потом вдруг вижу, что впереди, чуть выше стоит Митя.
Я б его здесь не нашла. Судьба протянула его в руках, сказала: «На!»
На Мите черное пальто. Совсем взрослый дядечка, в нем не осталось ничего детского. Но это точно он. Тронуть его за рукав: «Я — Ира»? Иначе не узнает. Я — тоже старуха.
— Митька, — говорю я негромко.
Он поворачивается, и вот — этот напряженный миг прозрения, узнавания…
Он протягивает руку, и боится меня коснуться. Он боится отвести от меня взгляд. И ничего не может сказать.
И вдруг я понимаю, что нечего сказать и мне. Даже больше: острое сожаление — ну зачем, зачем я его окликнула?
До отхода поезда — час. Митя непременно хочет нас проводить. На Московском вокзале продают цветы. До этого я не видела вокзалов, где бы торговали цветами. А здесь — с ними встречают, с ними провожают…
Митя покупает огромный букет красных роз.
— Ася, подержи, — прошу я.
Мне нужно проверить паспорта, билеты…
— Я рада, что ты так хорошо выглядишь, — говорю я Митьке, чтобы что-то сказать, — И вообще, что у тебя все так хорошо…
Он уже успел рассказать, что у него своя фирма — какие-то услуги населению, что двое детей, о жене — ни слова.
— Дочку мою зовут Ирочка.
— В моей семье считают, что это не очень счастливое имя, — говорю я, — А впрочем… ведь дважды не входят в одну и ту же реку. Имена повторяются, судьбы — нет…
Осталось ступить на подножку вагона. Митя опять протягивает ладони, словно хочет взять в них мое лицо… И опускает руки.
Я отдаю билеты проводнице:
— Лучше бы ты назвал сына Валькой, — говорю я, — Он среди нас был как святой Валентин. Сама любовь.
Последняя картина
Митю я увидела постаревшим. А Валька явился — юным.
Хозяйка моя решила сделать пожертвование. Передать десяток свитеров в детский дом.
Мне всегда казалось, что это очень хороший детский дом. Маленький, уютный, окруженный садом, где там и тут стояли скульптурки сказочных персонажей. Я приходила сюда не в первый раз. В вестибюле витали вкусные запахи — домашнего супа, пирогов. Мне вручили матерчатые бахилы, оберегая царящую тут чистоту.
И тогда я его увидела. В числе детей, сбегавших по лестнице к ужину — спешил Валька. Тот самый, каким я его помнила. Только этот Валька был ровесником моей Аси.
— Что это за мальчик? — я даже не заметила, что схватила заведующую за рукав
- Который?
— Вот тот высокий…
— А это Иван. Ванечка Котов. Второй месяц у нас. Отец умер от инфаркта. А мать… мать их давно бросила…
Наше кладбище все собираются перенести. Город состарился, умирают часто, и кладбище растет. Когда я иду по его дорожкам, и смотрю на фотографии на памятниках, я иногда представлю себе, что было бы — если бы все эти люди внезапно ожили? Их здесь больше, чем живет там, в низине. Здесь был бы свой город….Но он и есть. И Валька теперь стал его жителем.
Иван указывает мне дорогу.
Вальку могли бы похоронить «на новом месте» — там, где сейчас хоронят. Сразу под скудным слоем почвы — камень. Летом пейзаж — космический. Белые поляны с крестами и обелисками. Камень раскален от солнца, дышать нечем, могилы так тесны друг к другу, что нет уже благоговейного отношения к ним. Добраться — как по клеткам кроссворда — в нужное место. Воду несешь с собой. Все несешь. Если хочешь, что-то посадить, цветы какие-то — землю тоже надо принести.
Вальку могли похоронить у дороги — неприютно, чтобы мимо него шли и шли, тревожа его сон.
Но нет — Иван свернул на одну из боковых аллей старого кладбища.
Я боялась идти. Я не хотела идти. Потому что стоит увидеть на обелиске Валькино лицо — и смерть его станет непреложным фактом. Потому что я — приняла его здесь, пришла к нему: «Здравствуй, вот я тебе цветов принесла…»
Иван протянул руку, указывая…
И раньше, чем я подошла — я увидела в нескольких шагах перед собою — клен… А под ним…Яркие кленовые листья — желтые, красные, с зелеными прожилками — засыпали плиту, скрывая ее черноту — под привычными Валькиными бликами… Это была его последняя картина, вечная картина — живая, меняющаяся… Вон летит в воздухе, кружится и ложится еще один золотистый лист.
Слезомойкой я стала в последнее время. Хочу сдержать слезы, чтобы перед мальчиком выглядеть мужественной, и не могу… А еще удивлялась — почему так легко плачут ветераны. На войне не плакавшие….
Он был рад, что мы пришли к нему — его сын и я… Он знал, что мы пришли, и его это радовало — я точно знала.
Если бы я была одна — я бы легла на эту могилу, прижалась бы к камню, чувствуя, как он нагревается под моим телом — чтобы хоть так почувствовать Вальку, прижаться к нему.
Но при мальчике я могла только гладить черный блеск гранита, сметая с него листья — все равно сейчас опустятся новые.
— Валечка, Валечка, солнце ты мое, родной ты мой, как я по тебе соскучилась….Как же я по тебе соскучилась, если бы ты знал!
Он и это знал, потому что все известно было в его мире, на все вопросы даны ответы. И он точно успокаивал меня, как он всегда успокаивал — он теперь всегда будет здесь, и я всегда смогу придти к нему — на время, поговорить, или навсегда… Тут не страшно, он уже прошел эту дорогу — и страшного ничего нет…
Я видела реку, тонкий мост, по которому в свое время перейдет каждый из нас, и Вальку, стоящего на том берегу и улыбающегося мне. Он словно спрашивал:
— Видишь?
Там, на том берегу, в его нынешнем мире, за его спиною — лежал тот город, который разными ликами своими представал во всех его работах. Город сумасшедших цветов — таких чистых, таких ярких, каким все бывает только в детстве. Город, где нет горя, а только щемящая радость, ликование души — он завороженности этими цветами — алыми, золотыми, синими, изумрудными — и даже чернота здесь — это торжественное величие ночного неба, а которое только — закинь голову…
Теперь он мог — не спрашивая никого, и не перед кем не отвечая, бродить по улицам этого города, открывая даже ту красоту этого каменного цветка, которая еще не была передана им.
— Вижу, Валечка.
Я оглянулась на Ивана, который стоял за моим плечом. У него было лицо послушника, с которым заговорил настоятель. Он стоял, сдвинув брови, губы чуть шевелились. Валька сейчас говорил не только со мной, но и с ним.
Я никогда не умела «ходить по инстанциям», добиваться чего-то. Но сейчас я пошла на пролом. И открывала двери в кабинеты со словами: «Дайте мне усыновить моего ребенка!»
