Наличием этой компоненты осложняется отношение человека к своему хотению: он осознаёт себя моральным существом, ответственным за свой будущий поступок. Роль моральной компоненты в поведении – посредничать между эгоизмами, выравнивая и примиряя между собой эгоизмы всех.

Христианину позволяется только хотеть любить. Это морально-положительное хотение, из которого будто бы проистекают все другие морально-положительные хотения. Христианин знает, что это требование нереализуемо. Можно установить моральные максимы с намерением не следовать им. Если это максимы возвышенные, они удобны как раз тем, что, осознаваемые как высокие, они наполняют душу гордостью, но не делают необходимым следование им. Христианство понимает себя как религия любви. Но нет человека, который был бы способен только любить. А если явится такой человек, он очень скоро станет всеми осмеиваемым и презираемым изгоем.

Есть моральная философия и есть христианство, религия, принимаемая и прославляемая за её высокие моральные ценности. Странен этот параллелизм. Мораль – дар Бога человеку. Философы хотят судить о том, о чём уже вынес своё суждение Бог. Разве уже не обрёл человек моральную истину милостью Высшего существа? Она провозглашена в том числе и для философов – устами Того, кто знает всё. Но религий много, и это ставит разум перед трудностями. Это и делает необходимым явление философа. И он является – объективный, незаинтересованный ум. Он видит свою миссию в том, чтобы внести порядок в тот хаос, который порождён множественностью религий.

Число желающих подвергать сомнению христианские догматы всегда было велико, но почти не было желающих подвергнуть сомнению моральное учение Христа. Представим себе Ницше проповедущим рядом с проповедующим Христом. Очевидно, на чьей стороне будут симпатии большинства. Но когда большинство было право? Ницше замалчивается; в церквях не произносится его имя; но можно ли делать вид, что Ницше не было? Конфликт между философом и христианством по-прежнему актуален. Слово Ницше по-прежнему звучит мощно, а христианству мало что есть возразить на него. Сопоставимы ли оба пророка – каждый своей истины – Христос и Ницше? Примиримы ли их позиции? В словах Ницше с казуистической дотошностью выискиваются противоречия, после чего делается вывод: Нишце христианин. К. Ясперс: «Мышление Ницше фактически определяется христианскими импульсами, хотя содержание их утрачено»[3]. И далее: «Воля к истине и к знанию у Ницше тоже христианского происхождения»[4]. Истина Ницше недоступна заурядным умам, но она и не обращена к заурядным умам; оттого-то он был услышан лишь немногими. Сработал истинкт самосохранения большинства, который подсказывает: лучше быть на стороне Христа, но не потому, что его слово истина, а потому, что оно добро. Истина, возможно, на стороне Ницше, но добро для человека важнее истины. Даже если слово Христа заблуждение, большинство предпочтёт его истине Ницше.

Такого феномена, как христианская мораль, нет в строгом смысле слова. Учение Христа кишит неясностями и противоречиями. Слова Ницше ясны, слова Христа нуждаются в истолковании. Их подлинный смысл никогда не будет выявлен. Желающих не видеть очевидное – христианство в глубочайшем кризисе – много. В Ницше возможно видеть собирательный образ философа-бунтаря. Он пришёл обрушить христианство. Были такие попытки и до него, но его попытка стала самой мощной и для христианства самой болезненной. Но то, что христианство в кризисе, не заслуга Ницше. Если бы он явился с замыслом спасти христианство, он бы, возможно, был причислен ныне к лику святых, но он бы не изменил ситуацию. Потому что не выдающиеся одиночки, вроде Спинозы и Ницше, даже если их будет много, решат судьбу христианства. Если тысяча человек толкнут скалу, она всё же не скатится в пропасть, а если скала катится в пропасть, тысяча человек не удержат её. Есть желающие возродить христианство в первоначальном виде с его былым – будто бы присущим ему – духом искренности и жертвенности. Причина очевидна: с моральным учением Христа, даже если оно заблуждение, жить лучше человеку, чем с истиной Ницше.

Антигуманный характер обязательной христианской любви не лежит на поверхности, как лежит на поверхности антигуманный характер зла. Добрые христианские помыслы могут быть более несовместимы со счастьем человека, чем низменные помыслы. Понимание этого заставляет иначе отнестись к самим категориям добро и зло. Для Ницше зло добро, если оно служит освобождению человека от христианской морали и моральности. Он начал, но не довёл до конца великое дело пересмотра моральных ценностей. Как возможно для зла быть добром, а для добра злом? Это центральный вопрос для Ницше, и он решил его, показав, что тождество добра и зла возможно.

Принцип любви определял моральные искания человечества с незапамятных времён. Так велика была его сила, что и иудаизм, и христианство подпали его влиянию. Христианство безосновательно ставит открытие этого принципа в заслугу себе, а Христос объявлен его открывателем. Между тем для христианства не было бы никакой заслуги в том, если бы оно действительно было первой религией, открывшей этот принцип. Он открывается каждым для себя уже в младенческом возрасте. Ребёнок для матери объект любви, и её он тоже воспринимает как объект любви. Разве этот союз матери и ребёнка не воплощение и не открытие обоими принципа любви? Этим же принципом определяется отношение доброжелательного соседства между социальными группами, нациями, расами, народами, а порой – что менее всего возможно! – и религиями.

Для христианина не может возникнуть вопрос, предпочитать ли ему любовь ненависти. Но за поверхностной очевидностью того, что только любовь может быть предметом его выбора, невидимо скрыт парадокс: выбор между любовью и ненавистью невозможен. Лишь поскольку есть поступки из ненависти, поступки из любви имеют ценность. Если бы все поступки совершались из любви, заповедь «Люби ближнего» сделалась бы в буквальном смысле слова бессмысленной. Христос, выбирая для своего учения основополагающий принцип, остановил свой выбор на принципе любви опрометчиво, соблазнившись его внешней привлекательностью. С тех пор этот принцип пронизывает жизнь христианских народов, присутствуя в ней, но глубоко её не затрагивая. Он не мешает христианину быть в своих поступках таким, каким он хочет быть. Для видимости признавая принцип любви, христианин предпочитает ему реальное благо, которое состоит для него, как и для язычников, в следовании желаниям и инстинктам своего я. Это тоже принцип любви – принцип любви к самому себе. Когда христианин оказывается перед альтернативой, выбрать ему грех, который связан для него с благом, или благо ближнего, он, не колеблясь, выбирает грех как лучшее для себя, оставляя праведность святым.

Только из столкновения доброго и злого начал возникает нужный человеку результат. Поэтому утопичны все попытки искоренения зла как такового. Если бы кто-то обозначил как высшую цель человечества искоренение добра, он был бы объявлен безумцем. Но противоположная цель – искоренение зла – не меньшее безумие. Добрые намерения, стоящие за этой целью, понятны, но при этом удивительным образом не замечается губительность последствий этих намерений, если они будут воплощены. Грех и греховность не противоречат природе человека. Тут открывается возможность реабилитации греха через устранение важнейшего заблуждения, явившегося с христианством, суть которого – грех зло и подлежит искоренению. Не всякий грех зло. Можно простым семантическим приёмом искоренить огромное количество грехов: для этого достаточно лишить понятие «грех» отрицательного коннотативного значения. В результате большая часть грехов не будет ассоциироваться со злом, а закоренелым грешникам будет обеспечено место в раю, хотя они не пошевелят для этого и пальцем. Спасение души станет возможным через перетолкование значений понятий «грех» и «зло». Отвергнув религиозное значение понятия «грех», христианин избавится от сознания своей греховности и от груза мнимых грехов, отягощающих его душу. Через изменение смысла одного этого понятия он станет для себя лучше – таким, каким желает быть. Но он перестанет быть христианином.