Всё, что труднодостижимо, внушает уважение. Это то основание, на котором зиждется отношение человека к чужим и собственным достижениям. Под этот принцип оценки дел и поступков подпадают и моральные поступки. Легко совершаемые моральные поступки ценятся меньше, чем те, которые совершить трудно. Но где-то может быть перейдена грань разумного в любви к ближнему, и тогда поступок, совершённый ради ближнего, перестаёт быть морально ценным. Основание моральности морально должное, а моральное сверх меры не проистекает из морального долга. Исполнение долга, если при этом превышаются пределы требуемого, несообразно с природой морально должного. Такой поступок может быть продуктом тщеславия и себялюбия, как в случае того юного римлянина из рода Дециев, который, следуя примеру отца и деда, захотел принести себя в жертву ради победы соотечественников в битве. Когда такой подвиг совершил его дед, поступок был героическим; тот же поступок, совершённый его отцом в подражение своему отцу, уже диктовался в какой-то мере тщеславием. Повторённый затем внуком, поступок, несомненно, диктовался в значительной мере соображениями о славе. Такой мотив лишает любой поступок, включая принесение себя в жертву, моральной ценности.

Есть ли примеры, когда любовь к другому, превышающая любовь к себе, проистекает из морального основания и в этом смысле необходима и оправдана? Ссылаться на любовь матери к ребёнку тут было бы неверно, потому что её любовь к ребёнку неотделима от её счастья. Материнская любовь проистекает не из морального основания. Мать может пожертвовать ради ребёнка своей жизнью. Такой смерти трудно давать моральную оценку. Но морально она выше смерти ради славы, если в последнем случае вообще возможно говорить о моральной составляющей. В этом смысле труден для оценки подвиг трёхсот спартанцев. Если не задаваться вопросом о мотивах Леонида, либо если мотивом было исполнение долга, и к нему не примешивались никакие иные мотивы, их поступок вызывает глубочайшее уважение. Но если мотивом была посмертная слава, их героизм омрачается недостойностью мотива. По счастью, в этот мотив трудно верить. Полностью исключить соображения о славе в данном случае нельзя, но на первом месте для спартанцев было, несомненно, выполнение долга. Не будем забывать, что мы имеем дело с людьми, воспитанными на строгих принципах законодательства Ликурга, сообразно которым высший долг – долг перед отечеством. Возможно ли было этих спартанцев воспитать иначе, таким образом, чтобы высшим долгом перед отечеством для каждого было сохранение собственной жизни? Сохранение собственной жизни для спартанца было бы только в том случае морально оправдано, если бы оно диктовалось более высокими мотивами, чем желание жить. Если сохранение собственной жизни способствует сохранению отечества, бегство с поля боя моральная обязанность воина. Но если бы триста спартанцев бежали с поля боя ради блага Отечества, разве прославили бы они себя этим поступком? Это был бы поступок, сообразный с моральным долгом, он заслуживал бы одобрения, но не высокой оценки. Только в одном случае он заслуживал бы высокой оценки – если бы бегство с поля боя далось им трудной внутренней борьбой, если бы было огромное желание остаться и погибнуть с честью, и они победили в себе это желание ради блага отечества.

Жертва, когда она превышает пределы морально должного, так же отвергается нравственным сознанием, как и чрезмерный эгоизм. Христос не требует от человека большей любви к ближнему, чем к себе, прямым текстом; но заповедь любить врагов содержит имплицитно такое требование. Это сверхдолжная жертва. Если жертва не соразмерна долгу, она либо слишком мала, либо слишком велика. В первом случае она не заслуживает высокой оценки, во втором она заслуживает осуждения. Любовь к врагу неприемлема как поведение, несообразное с морально должным. Но в определённых случаях уместны и сообразны с моральным долгом сочувствие и помощь врагу. Эта заповедь, как и все другие, должна быть сформулирована в предписывающей и в запрещающей форме, чтобы быть действительной для всех случаев: «Любите ваших врагов, если этого требует моральный долг; не любите ваших врагов, если этого требует моральный долг». В Ветхом Завете мы неоднократно встречаем примеры морально обусловленного гуманного отношения к врагу. «Если найдёшь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему; если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним»[1]. Но из подобных примеров, как и из других примеров гуманного отношения к врагу, которыми полна история, невыводим общий принцип, что врага нужно любить. Возможны такие обстоятельства, когда пощадить врага или помочь ему развьючить осла может быть аморально – если, например, он задумал преступление, и для этого ему понадобится развьючить осла. На том же основании невозводима в общий принцип заповедь любви. Любить ближнего недопустимо, если это несообразно с моральным долгом; а если это сообразно с моральным долгом, это обязанность, которая осознаётся интуитивно, поэтому её абсурдно предписывать. Есть лишь один принцип, не допускающий исключений: поступай сообразно с морально должным. Всякое действие, если оно сообразно с морально должным, допустимо, и наоборот: всякое действие недопустимо, если оно несообразно с морально должным, хотя бы оно и диктовалось любовью к ближнему.

Действие морально, если оно проистекает из любви к Богу и ближнему. Это позиция христианства, и в этом христианство расходится с этикой долга стоиков и с будущей этикой долга Канта. Любовь к Богу и ближнему тождественна для христианина с должным и с долгом; христианство не выделяет морально должное в особую категорию как эталон, с которым человек обязан сообразовывать свои поступки. Христианин обязан сообразовывать свои поступки с Божьей волей, которая сообщена ему в Декалоге. Но сообщена она ему лишь в форме немногих общих положений. В такой форме Декалог не может быть надёжным критерием нравственного поведения. Таким критерием может быть только морально должное как таковое. Для древних греков и римлян морально должное состояло в сообразности действия с нравственно- прекрасным, для христианина оно состоит в сообразности действия с Божьей волей. Поскольку воля Бога отчётливо не заявлена – заповеди не покрывают и малой доли того, что должно быть запрещено или разрешено человеку, – Декалог открывает возможность для произвольных толкований и для произвола в поступках. Глубоко разработанным этическим взглядам греков и римлян христианство противопоставляет краткий свод правил поведения от Моисея, не философа и не мыслителя. Этика следования моральному критерию заменяется этикой следования немногим случайным правилам поведения, подобранным по принципу полезности. Позже христианскими авторами будет осознано, что христианство не имеет разработанной оригинальной этики, и будут предприняты усилия по её созданию. В её основание будет положен не принцип «сообразно или не сообразно с морально должным», но принцип «угодно или не угодно Богу», который может толковаться произвольно и безответственно, потому что сам Бог никогда не подсказывает верное толкование. Новая модель нравственности, базирующаяся на столь зыбком фундаменте, объявляется даром Бога человеку. Традиционная языческая мораль утрачивает своё значение: не пристало морали, не выражающей волю Бога, соперничать с моралью, которая есть зеркальное отражение его воли. Благодаря новым моральным нормам стали возможны церковный произвол и злодеяния, затмевающие произвол и злодеяния язычников. На церковном языке такие дела назывались «угодными богу». Нравственно прекрасное перестало быть высшей ценностью, её сменила новая ценность – угодное Богу.