Это было упущением. Глядя на то, какими глазами смотрели прибывшие на эту роскошь, Иштумегу жалел, что ни он, ни его отец не додумались совратить персов таким образом раньше. Но теперь они его с потрохами. Те, кто хочет жить в роскоши, будут скорей выжимать последнее из своего народа, чем воевать с Мидией, рискуя потерять всё.

Невесту в тот день им не показали – не сочли их достойными. Иштумегу безошибочно угадал, что вся эта свора сегодня же кинется на базар покупать себе обновки. И разрешил местным торговцам взвинтить цены.

Персов обобрали до нитки, но при появлении дочери царя они выглядели более чем представительно. Лишь Тарш не сменил костюма. Впрочем, он и не лез в первые ряды, оставаясь простым воином среди разноцветной толпы вельмож. Но острый глаз Манданы смог вырвать его из этой пёстрой массы.

И она влюбилась. В нём семнадцатилетняя девица увидела нечто животно-привлекательное, подобное её отцу – сильному и жестокому. Сны, которые снятся девушкам в её возрасте, рисовали ей именно такого, как он.

Тарш знал, что нравиться женщинам. Даже тем, чью любовь покупал. И конечно заметил, как на него посмотрела невеста его господина. Он был единственным, кто не согнулся пополам при её появлении, лишь слегка склонил голову. Иштумегу и вся свита сочла это за незнанием протокола поведения при выходе царственной особы. Но Мандана была уверена – виной тому был её взгляд. Во всяком случае, так ей хотелось думать.

Только вот Таршу она не понравилась, даже несмотря на, как и положено всякому персу после смерти родителя, обет вынужденного, полугодового воздержания, который он дал после кончины Куруша. Ему нравились другие женщины – тёплые и нежные. Да и заигрывать с будущей женой Камбиза…

Через шесть дней они выехали обратно. Иштумегу добавил к их трём сотням ещё тысячу своих воинов, дав понять – персы столь слабы, что не смогут обеспечить неприкосновенность его дочери в дальней дороге. Помимо других вельмож, царь послал в Пасаргады Арбаку – одного из самых преданных сановников и лучшего полководца. Арбаку должен был представлять на свадьбе царя Мидии.

Путешествие длилось сорок пять дней. При наличии сменных лошадей, Тарш покрыл бы это расстояние вчетверо, но носилки принцессы были не в состоянии двигаться быстрее. Двадцать сильных рабов, мерно ступая, тащили на себе маленький домик, в котором помимо Манданы ехали две её служанки. Ещё три поменьше и попроще качались следом, со скучающими четырнадцатью вышколенными рабынями, взятыми с собой хозяйкой, не надеявшейся получить в Пасаргадах надлежащий уход и комфорт.

Далее, лениво передвигая ноги и покачивая горбами, вяло плелись верблюды, гружёные всем необходимым для приемлемого существования в варварской столице капризной дочери великого царя Мидии. Среди них было и несколько, принадлежащих Дагошу и другим вельможам, забиравшим Мандану к жениху.

А Тарш пел. Находясь во главе персидской части делегации, он при любом удобном случае развлекал соплеменников то грустными историями несчастной любви, подавая их так жалостливо, что у многих на глазах наворачивались слёзы, то залихватски рассказывал о привольной жизни разбойников, грабивших караваны и не о чём не жалевших, со смехом встречавших смерть, когда их за эти проделки казнили. Пел о похождениях юноши, соблазнявшего жён высокопоставленных особ, умудрявшегося самым невероятным образом ускользнуть из лап обманутых мужей.

Причём так умело расставлял окончания и вовремя замолкал, давая возможность слушателям, самим догадаться, кого он имеет в виду. Мишенями его на грани приличия куплетов, становились в основном мидяне, но так ловко, что бесившимся сопровождающим принцессы не в чём было его упрекнуть. Персы покатывались со смеху, держась за животы. Любимец двух царей был любим и простыми воинами, уважавших его за воинскую доблесть, весёлый нрав и находчивость. А ещё за то, что выбившись из простолюдинов и сумев подняться столь высоко, не чурался их общества и вёл себя с ними, как с равными.

Дело дошло до того, что Арбаку попросил у Манданы разрешения угомонить зарвавшегося певца, но та заметила, что лучше слушать дикарские песни, чем ехать в тишине и скуке, под фырканье верблюдов и кряхтение носильщиков. По правде, она более предпочитала слушать этого варвара, а не своих рабынь. Не привыкшая к подобному, она была очарована этим голосом, когда нужно мощным, как камнепад, при необходимости становившимся томным и нежным. Когда же он исполнял свои возмутительные вирши, пение уподоблялось серебряному журчанию горного ручья.

В эти моменты Мандана приказывала служанкам отворачиваться, чтобы те не видели, как она сама прячет улыбку и как у неё краснеют уши. Надменная гордячка представляла Тарша героем его же песен – то изнывающим от тоски любовником, то грабителем, ожидающим казни, то развратным юнцом, вылезающим из чужой спальни. И хотя она и в мыслях не допускала какой-либо связи между ними, но ей очень хотелось, чтобы этот грязный варвар, незнающий манер, возжелал её. Хотела видеть его мучения от невозможности заполучить желаемое. А верхом её мечтаний было знать, что он покончил с собой, бросившись на меч, от неразделённой любви. Или хотя бы отрубили ему голову у неё на глазах, за попытку обесчестить царскую дочь.

Несколько раз она с ним разговаривала, используя малейшую возможность высунуть из паланкина свою обнажённую руку и даже пару раз позволяла себе отдёрнуть занавесь, встречаясь с ним взглядом. При этом Тарш, неторопливо закрывая глаза и кланяясь, неизменно очаровательно улыбался.

На свадьбе он тоже пел – много и красиво. И содержание песен стало более приличным. Даже оделся на праздник изысканно, обрядившись знатным скифом, с единственным отличием – наголо сбрил, подобно египтянину, свою роскошную бородку, уподобившись юноше. Будь Мандана посообразительней, могла догадаться – этим он хотел сказать, что ещё слишком молод. Для неё.

Что уж она себе представляла в первую брачную ночь Тарш не знал, да и знать не хотел. Он в это время развлекался сразу с тремя красотками в заведении, о посещении которого не принято распространяться. Причём так бурно, что сплетни об этом происшествии чуть не затмили по значимости саму свадьбу царя. Камбиз так громко и долго распекал своего любимца, что это, в конце концов, дошло до ушей Манданы.

Её это укололо, но она расценила это по-своему. Ей хотелось думать, что виной тому ревность. Взбалмошной, воспитанной среди льстецов девице, капризам которой потакал отец, даже не приходило на ум, что это он сделал вовсе не из-за неё.

Но время шло, и до Манданы стало доходить – Таршу она безразлична, и будучи отверженной, возненавидела его.

И вот теперь этим двоим придётся повторить путешествие трёхлетней давности, только в обратную сторону.

– Так хочет мой господин, госпожа.

Тарш вынужден был признать – жена Камбиза стала ещё красивей, чем при первой их встрече. Две предыдущих беременности сделали её только краше. Бёдра стали шире, а грудь больше.

Правда, сейчас, вместо тонкой талии выделялся крупный, круглый живот, который уже не могли скрыть свободного кроя одежды. Однако, даже сейчас, нося во чреве ребёнка Камбиза, её лицо не утратило высокомерия, а характер стал ещё хуже. Из разговоров с придворными и своего опыта он знал – Мандана ни с кем не говорила иначе как с надменной брезгливостью. Камбиз по секрету рассказал Таршу о некоем сне, которым она поделилась с мужем, едва узнала о своей беременности, видя в нём пророчество, предрекавшем её сыну величие, которым никто из смертных ещё никогда прежде не обладал.

Но Камбиз лишь посмеялся, сочтя это блажью капризной дочери Иштумегу.

– Твой господин будет делать то, что прикажет мой отец. – заносчиво заметила Мандана, испытывая удовольствие, от возможности хоть как-то уязвить самолюбие этого непробиваемого перса. – И сейчас, и впредь. – две стрелы, одна за другой воткнулись в мишень.

Но её колкость не достигла цели.

– Да, госпожа. – Тарш снова поклонился. – А я буду делать то, что прикажет мне царь Аншана. Я распоряжусь подготовить носилки. Осмелюсь напомнить, что нам следует торопиться – в твоём положении, чем раньше мы отправимся в путь, тем лучше.