— Вполне, и я понимаю, что ты имеешь в виду, — эхом отозвался он, отступая на шаг от моего указующего перста. — Но именно потому, что ты ни в чем таком не нуждаешься, ты и есть самый подходящий кандидат.

— Кандидат? — завопила я, по горло сытая его навязчивостью. Я огляделась по сторонам, опасаясь, не услышал ли меня кто-нибудь из входящих или выходящих из кофейни. — Что это такое? — продолжала орать я. — Вы и ваши приятели — это компания чокнутых. Оставьте меня в покое, слышите? Не нужны мне ни вы, ни кто бы то ни было.

К моему удивлению и мрачному удовольствию, Мариано Аурелиано, вышел, наконец, из себя и принялся меня бранить, как это делали мой отец и братья. Он ругал меня, стараясь сдерживаться, ни разу не повысив голос. Он назвал меня избалованной дурой. А потом, словно брань в мой адрес его раззадорила, он сказал нечто совершенно непростительное. Он выкрикнул, что единственной моей заслугой было то, что я родилась блондинкой с голубыми глазами в краю, где светлые волосы и голубые глаза были предметом всеобщей зависти и поклонения.

— Тебе никогда ни за что не надо было бороться, — заявил он. — Колониальный образ мышления cholos в вашей стране заставил их относиться к тебе так, словно ты и в самом деле заслуживала особого отношения. Привилегия, основанная исключительно на том, что у тебя светлые волосы и голубые глаза, — это самая дурацкая привилегия на свете.

Я побелела. Я была не из тех, кто безропотно проглатывает оскорбления. Все мои годы практики крикливых скандалов и чрезвычайно живописных ругательств, которые я слышала — и запомнила — в детстве на улицах Каракаса, пришли мне на помощь. Я наговорила Мариано Аурелиано таких вещей, которые по сей день приводят меня в смущение.

Я настолько была поглощена этим занятием, что не заметила, как к нам подошел тот самый толстяк-индеец, который сидел за рулем красного пикапа. Я заметила его присутствие только когда услышала его громкий хохот. Он и Мариано Аурелиано буквально катались по земле, хватаясь за животы и истерически хохоча.

— Что тут смешного? — закричала я, оборачиваясь к толстяку-индейцу. Его я тоже обругала.

— Какая черноротая женщина, — сказал он на чистом английском. — Будь я твоим папашей, я бы вымыл тебе рот с мылом.

— А тебя кто просил совать свой нос, ты, толстый говнюк? — В слепой ярости я врезала ему ногой по коленке.

Он взвыл от боли и обругал меня.

Я чуть было не вцепилась зубами в его руку, когда Мариано Аурелиано подхватил меня сзади и подбросил в воздух.

Время остановилось. Мое падение было таким медленным, таким неощутимым, что мне показалось, я навеки повисла в воздухе. Я не рухнула на землю, переломав кости, как ожидала, а оказалась прямо в руках толстяка-индейца. Он даже не пошатнулся, а держал меня так, словно я была не тяжелее подушки, — подушки весом в девяносто пять фунтов. Уловив лукавый огонек в его глазах, я решила, что он снова меня подбросит. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что улыбнулся и осторожно поставил меня на землю.

Мой гнев иссяк вместе с последними силами, и, прислонившись к машине, я разревелась.

Мариано Аурелиано обнял меня и погладил по плечам и волосам, как это делал мой отец, когда я была ребенком. Тихим, успокаивающим голосом он принялся уверять меня, что грубая брань, которой я его осыпала, нисколько его не обидела.

Чувство вины и жалости к себе заставили меня заплакать еще сильнее.

В знак полного бессилия он покачал головой, хотя глаза его светились весельем. Потом, явно пытаясь развеселить и меня, он признался, что никак не может поверить, что мне знакома, не говоря уже о ее применении, такая грубая брань.

— Впрочем, я думаю, язык существует на то, чтобы им пользоваться, — задумчиво промолвил он, — а брань следует применять тогда, когда этого требуют обстоятельства.

Меня это не развеселило. И как только приступ жалости к себе миновал, я принялась в обычной своей манере размышлять над его утверждением, что будто бы все мои преимущества заключаются в светлых волосах и голубых глазах.

Должно быть, по моему виду Мариано Аурелиано понял, что я чувствую, потому что он начал уверять меня, что сказал это только чтобы вывести меня из равновесия, и на самом деле в этом нет ни грамма правды. Я знала, что он лжет. На мгновение я почувствовала себя оскорбленной дважды, а потом с ужасом осознала, что все мои оборонительные заслоны сломлены. Я согласилась с ним. Все, что он говорил, точно попало в цель. Одним ударом он сорвал с меня маску и, так сказать, разрушил мой щит. Ни один человек, даже мой злейший враг, не мог бы нанести мне такого прицельного разрушительного удара. И все же, что бы я ни думала о Мариано Аурелиано, — я знала, что моим врагом он не был.

От осознания всего этого у меня слегка закружилась голова. Словно некая невидимая сила крушила что-то внутри меня: это было мое представление о себе. То, что придавало мне силу, теперь опустошало меня.

Мариано Аурелиано взял меня за руку и повел к кофейне.

— Давай заключим перемирие, — сказал он добродушно. — Ты нужна мне, чтобы оказать одну услугу.

— Тебе достаточно попросить, — ответила я, стараясь попасть ему в тон.

— Перед тем, как ты сюда приехала, я зашел в эту кофейню купить сэндвич, но меня практически отказались обслужить. А когда я пожаловался, повар выставил меня за дверь.

Мариано Аурелиано удрученно взглянул на меня и добавил:

— Если ты индеец, такое иногда случается.

— Пожалуйся на повара управляющему, — воскликнула я в праведном гневе, загадочным образом начисто забыв о своем собственном смятении.

— Мне бы это никак не помогло, — доверительно сообщил Мариано Аурелиано.

Он заверил меня, что единственный способ, каким я могла ему помочь, состоял в том, чтобы я сама зашла в кофейню, села за стойку, заказала изысканное блюдо и подбросила в свою тарелку муху.

— И обвинила бы в этом повара, — закончила я за него.

Весь план выглядел настолько нелепым, что заставил меня расхохотаться. Но как только я поняла его истинную цель, я пообещала сделать то, о чем он меня просил.

— Подожди здесь, — сказал Мариано Аурелиано и вместе с толстяком-индейцем, с которым я еще не была знакома, отправился к пикапу, припаркованному на улице. Пару минут спустя они вернулись.

— Кстати, — сказал Мариано Аурелиано, — вот этого человека зовут Джон. Он индеец племени юма из Аризоны.

Я уже хотела спросить, не колдун ли он тоже, но Мариано Аурелиано опередил меня.

— Он самый младший член нашей группы,— доверительно сказал он.

Нервно хихикнув, я протянула руку и сказала «рада познакомиться».

— Я тоже, — ответил Джон глубоким звучным голосом и тепло сжал мою ладонь в своей. — Надеюсь, больше мы с тобой драться не будем, — улыбнулся он.

Не будучи слишком высоким, он излучал живость и силу великана. Даже его крупные белые зубы казались неразрушимыми. Джон шутя пощупал мой бицепс.

— Бьюсь об заклад, ты можешь свалить с ног мужика одним ударом, — сказал он.

Но не успела я извиниться перед ним за свои удары и ругань, как Мариано Аурелиано вложил в мою ладонь маленькую коробочку.

— Муха, — шепнул он. — Тут Джон предложил, чтобы ты надела вот это, — добавил он, извлекая из сумки черный кудрявый парик. — Не беспокойся, он совершенно новый, — заверил он меня, натягивая его мне на голову. Затем он оглядел меня с расстояния вытянутой руки. — Неплохо, — задумчиво произнес он, удостоверившись, что длинная прядь моих светлых волос как следует упрятана под парик. — Я не хочу, чтобы тебя кто-нибудь узнал.

— Мне нет необходимости изменять внешность, — заявила я. — Можете мне поверить, у меня нет ни одного знакомого в Тусоне. — Я повернула боковое зеркальце своей машины и взглянула на себя. — Не могу я туда войти в таком виде. Я похожа на пуделя.

Укладывая непокорные завитки, Мариано Аурелиано глядел на меня с действовавшим мне на нервы выражением веселья.

— Так вот, не забудь, что ты должна сесть за стойку и закатить жуткий скандал, когда обнаружишь муху у себя в тарелке.