После двух часов безрезультатного ожидания стало понятно, что это надолго, однако никто не спешил сдавать билеты и отменять запланированное. С трудом удалось выйти из душного помещения на улицу. Вся группа расположилась прямо на газоне перед вокзалом. Начали рассказывать туристические байки, петь песни. Время летело незаметно. И только руководитель похода Николаич находился в какой-то задумчивости, когда всем было весело.

Поезд прибыл с опозданием на семь часов – в 2 часа дня. Обезумевшая от ожидания толпа, среди которой были многочисленные группы туристов, хлынула на безлюдный перрон. Надежда помнит, как под куполообразными сводами вокзала в лучах ослепительного солнца потянулся состав. Такую картинку она видела в фильме «Анна Каренина» в последние минуты жизни главной героини.

Кто-то сзади сказал:

– Ну что, рискнем?

Это насторожило Надежду, но она подняла ногу на подножку поезда и взошла в вагон.

Яркий свет пронзил пространство палаты, дружно заскрипели кровати, из чего можно было понять, что сон больных прерван.

– Вот здесь, в третьей, и будете, – сказала Шурочка, поправляя свой колпак.

Казалось, нагрузки ей нипочем. Сегодня она была особенно хороша, как бывают хороши влюбленные барышни, спешащие на свидание к любимому человеку. Она светилась каким-то обновленным светом, и носик ее блестел то ли от крема, то ли от состояния внутренней лучезарности.

– Возле окна, правда, но ничего. Дует поверху, а она лежать будет ниже, – продолжала говорить медсестра кому-то за дверью.

Шурочка ловко откинула одеяло. Из-за двери, где-то наверху, появилась больших габаритов голова.

– Гм, Вы считаете, что ее можно в общей оставить? – прокуренным басом гаркнула Голова.

– Ну, извините, у нас индивидуальных палат нет. Люди и так как в бочке селедки. А сегодня тем более предпраздничный день. Полный коридор уже… – Шурочка поправила одеяло Клавке.

– Я ж за нее отвечаю. Зи-и-и-знью!

Последнее было сказано с таким чувством, что можно сразу установить, что Голова – бибабо из театра, совсем даже не погорелого. Голова вышла из-за двери. По сильно выпирающему бюсту, юбке, длинным каштановым волосам и изрядному слою косметики можно было сразу определить, что особь с погонами сержанта внутренних войск относится к женскому полу. Но огромный рост, широкие плечи, мускулистая шея и бас давали усомниться в этом предположении. Одно можно было понять точно – это охранник одной из зон, которых вокруг города целых три: подростковая, женская и мужская.

Голова, которую, как потом узнали, звали Лариска, подошла к окну.

– Ха, променяла шило на мыло. И здесь решетка! Ну, это уже легче, – потирая руки, сказала охранница. – А чего это вы за решетками сидите?

– Наркоманы замучили. Как ночь, так и лезут, – вздохнула Шурочка.

– А чего они в палату лезут?

– Так им разве понять, где палата, а где процедурная. Лезут и все.

– Понятно, наша идиотка тоже в больницу лезет. Вот, аппендикс себе нагрела. Я ей говорила… – последовал протяжный непереводимый «фольклор», – не сиди возле батареи, не сиди. Так нет. Сядет правым боком к батарее и греет, греет…

Семеновна выразительно свистнула.

– Дак, подождите ж, люди дорогие! Дак разве можно так аппендикс заработать?

– Ха, еще как. Я вам точно говорю. Вот те крест! Эти курвы, чтоб от работы откосить, готовы на все. У них кайф такой – лежать на больничной койке, когда все пашут. Ради этого они готовы всякой дряни наглотаться, прыщ посадить на непотребном месте. Бегай вокруг них, кувыркайся. А другие ради таблетки и ногу проткнут ржавым гвоздем, и кислоты выпьют. Таблетку за щеку, а как выйдут из санчасти, растолкут и – в вену.

– Да что Вы!… – подпрыгнула на кровати, как укушенная, Ванесса Розальевна. – Да что ж это творится?!

– А Вы что думаете? Зона – есть зона. Хорошо, если местной санчастью обходятся, а вот нашей дуре за ворота подавай. Нет у нас операционной на зоне, нет.

Охранница замолчала, прислушиваясь к звукам в коридоре, а потом продолжила:

– Гм, у этих лярв как Новый год, так лишь бы за ворота. Всеми правдами и неправдами вырваться на волю хотят. Примета у них такая: встретишь Новый год за воротами – быть на свободе.

– Я еще слышала, что у них особое отношение к букве «А», – вставила свое слово Семеновна. – И даже… даже на груди ее выкалывают.

– Срам-то какой!.. Тьфу ты! – Ванесса Розальевна отвернулась к стене.

– А еще «А» на горе высекают… этими как его… кирками, – продолжала Семеновна.

– Гм, у них отношение к «А», а у нас к «Б», – хохотнула Лариска. – У всех у них того… крышняк едет.

– Да ладно тебе врать!

В дверях показалась крошечная, как общипанный воробей, девочка-подросток. Бесцветные волосы короткой щетиной торчали в разные стороны. Такие же бесцветные глаза с красными прожилками были безжизненны. И только широкие скулы на ее бледном лице говорили о воинственном характере. Девочка-подросток совсем не конфузилась перед гром-бабой. Казалось, она не хотела, не могла принять этот мир со всеми его правилами и исключениями из них. Она отвергала придуманные кем-то свыше непрописные истины и хотела переписать заново закон жизни, который станет единственно справедливым для всех, по которому все будут равны и каждому достанется по заслугам. Девочка-подросток шла, немного припадая на правую ногу и придерживая бок рукой. Чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом.

– Ах, это ты, Воробушек! – по-театральному вскрикнула гром-баба. – Ну что, допрыгалась?!

Осужденная резко выпрямилась, отдернула руку, разоблачающую ее уязвленное место. Она готова была принять удар на себя, но другая охранница, стоявшая позади, опередила – она молча втолкнула ее, как паршивого котенка, в палату. От неожиданности арестантка даже не успела оказать сопротивления и, чуть не падая, передернула брезгливо плечами.

– Сейчас все готовится к операции. Владимир Михайлович сказал, как только освободится операционная, сразу возьмут, – произнесла вторая охранница – невысокого роста ухоженная блондинка с погонами капитана. Цепкие карие глаза притягивали и внушали доверие. В этом мраморном лице были изысканный аристократизм и некий шарм слабой женщины. Она выглядела хрупкой, но одновременно более сильной и волевой.

– Лариса Васильевна, нам надо поговорить… Мы за дверью, – бросила она осужденной.

Охранницы вышли. В коридоре продолжился их разговор, который из-за неплотно прикрытой двери был слышен только Надежде.

– Да, положение серьезное. Зря мы тянули… – вздохнула капитанша.

– Ну, кто ж ее знал, эту шалаву, Светлана Викторовна. Я ж ей давно говорила: не сиди у батареи, не сиди.

Шурочка как будто пришла в себя, засуетилась.

– Меня уж там ищут. Пойду. Веселенького вам сегодня прибавления! – напоследок многозначно добавила медсестра, плотно закрыв за собой дверь.

– Да уж, веселее не бывает! – девочка-подросток, скорчившись, присела на край и положила рядом вещмешок.

– Как тебя зовут? – спросила Надежда, хотя страшно хотела спать.

Она пыталась угадать, сколько этой девочке лет: четырнадцать, шестнадцать? Ее сыну было бы сейчас тринадцать лет.

– Леркой меня кличут, – ответила по-простому осужденная и вскрикнула от острой боли.

– Дайте поспать! – не выдержала Ванесса Розальевна.

– И вправду – свет потушите! – присоединилась к ней Семеновна. – Никакого покоя.

Надежда, как самая крайняя и молодая, придерживая катетер, доковыляла до выключателя. В комнате воцарилась темнота. В наступившей тишине было слышно, как захрапела Клавка и где-то далеко завыли батареи. Ванесса Розальевна опять начала крутиться на кровати, подтыкая под себя одеяло. Нет, Надежде уже не уснуть, хоть ужасно хотелось забыться, чтобы не чувствовать боли и подкатывающей к горлу тошноты.

– Тебе сколько лет? – после некоторой паузы шепотом спросила Надежда у вновь прибывшей.