– И какого фига она себя резать решила? Ладно бы камни или аппендицит… Тут уж никуда не деться. А здесь… Вилами по воде писано… А вот в прошлый раз я лежала, так у нас Костик с язвой был. Так что ж вы думаете?.. Двадцать девять лет, и на тебе… После операции кровотечение открылось. Два дня вокруг него все бегали. Плетнев из больницы не выходил. И что? Так и не спасли…

– Вот. И я говорю: мрут молодые, мрут, – подхватила ее собеседница Павловна. – Старики еще ничего, а молодежь… совсем никудышняя пошла. А тут еще эта кровать! Заговоренная, что ли… Два трупа за неделю – это не шутка. Вот они и тянут ее за собой, тянут. Прости, Господи. Страхи какие!..

– У нас вот тоже… – поддержала ее Кузьминична. – Купила моя соседка как-то матрас. Зять ее упросил: возьми да возьми, мать, по дешевке. Матрас хороший, обшива добротная. Чего не взять? Вот она спит ночью и видит – кто-то за ноги ее с кровати тянет. Тянет и тянет. Она на себя одеяло, а оно вниз. Она – на себя, а оно – на пол. Вот крест, как есть говорю. Сонька врать не будет.

– Во-во. Тянут, тянут… Сила нечистая… К себе, значит, восвояси.

– И так кажнюю ночь. Что за черт, думает? Пошла, значит, к своему зятьку, а он возьми да признайся – Сан Саныча матрас. Сын евоный принес. А Сан Саныч неделю как помер. Это они деньжата у нее на бутылку выторговали. Вот таки дела…

– Вот и не верь теперь в нечистую…

– И мужик что-то носа не кажет…

– А кому дохлые нужны? Всем кровь с молоком подавай! – гоготала совсем недохлая Томка. – Насмотрелся на нее – и деру. За мужика бы держалась, ан нет, поперлась по больницам… Теперь ходи за нее, звони.

Когда Надежда первый раз услышала такой разговор, ей стало не по себе. Сама она понимала, что с ней что-то не так. После операции не могла долго стоять, печень висела свинцовой глыбой, давила на диафрагму, мешая дышать. Было такое чувство, что ей со всей силы дали в солнечное сплетение, отчего она не может даже говорить. От ощущения тяжести этого огромного распирающего камня хотелось сесть, но и это приносило облегчение лишь на короткое время. Только лежа, когда печень немного расправлялась, она начинала чувствовать себя нормально.

По ночам ей стал сниться один и тот же сон: шум за спиной, хлопанье крыл, самодовольный, вызывающий смех, и какая-то неведомая сила стаскивает одеяло. Надежда пыталась увидеть неизвестного, но в опутывающей сизой дымке никто не появлялся. Только ветер – то холодный, обжигающий, то мягкий, ласкающий, – гулял по палате. Когда Надежде в первый раз приснился этот сон, она неожиданно для себя вскрикнула, вскочила и с силой ухватилась за одеяло. Руки ее дрожали, зубы отстукивали чечетку, а внутри все тряслось, как после длительного бега.

На соседних кроватях больные пришли в движение.

– Ты что? Аль сон какой приснился? – перекрестилась в темноте Кузьминична.

– Ну что, душа моя, может, за медсестрой сбегать? – недовольно спросила единственная из всех нерезанная Томка.

– Да нет. Это я так… – ложась и подтягивая одеяло до самого подбородка, выдавила из себя Надежда.

Она ощупала бок— трубка, слава богу, от ее резкого вскакивания не выпала, но вот боль усилилась.

Картины сновидений иногда усугублялись завыванием отопительных труб. Этот вой – то далекий, глухой, то угрожающий, близкий, – был похож на тот, что по ночам издает волчица. Та самая Акбара, голосившая по своим волчатам. Как будто это она выходила в поле, и ее вой, разносимый ветром, кружил по кольцу: то ударялся о железобетонные дома, то терялся где-то вдали. Вой иногда был душераздирающим, и тогда Надежде казалось, что крик волчицы исходил из нее самой. Как будто она породнилась с этой зверюгой своей нестерпимой болью, животной страстью к детям, и это ее душа выходит на простор и голосит до зубного скрежета.

Надежда боялась незримого прихода волчицы. Все в ней трепетало от невозможности спастись от своего горя, от невозможности быть безучастной к горю другого существа, от неспособности как-то помочь, отдав часть себя. И понимание глубины этой опустошительной бездны удерживало ее от крайней черты, за которой кроется другая бездна, не менее опасная. Та бездна, что зовется «тишиной». Но ее губительный омут страшнее непроходимого болота беды, поскольку страдания не раздирают твою душу, ты не чувствуешь боли другого и, казалось, уже не живешь. Возможно, эта физическая боль вперемешку с душевными страданиями и придавала ей сил, и через это появлялась надежда на лучшее.

Через некоторое время Надежда понемногу начала привыкать к шепоткам за спиной о ее приближающейся смерти. У нее даже не было сил сопротивляться и доказывать что-либо обратное. Приходило такое чувство, что ее, Надежды, на самом деле уже нет. Окошко, в которое она все это время смотрела, с каждым днем затягивалось белой пеленой: мороз крепчал. Но для больной это значило только одно – жизнь уходит. И это в ее-то 38 лет, когда, собственно, ничего еще и не начиналось!.. Началось, оборвалось, и вся она была как будто в рваных бинтах. Не мертвая, но уже и не живая. Она часто вспоминала сына Алешку, первые годы семейной жизни, когда они все трое были счастливы. Тогда, казалось, это будет длиться вечно, но однажды пол вдруг пошел из-под ног, все качнулось и полетело куда-то в темноту. И вот последнее – это окошко тоже затягивалось какой-то мутной пеленой.

Когда выписалось трое человек, Надежда свободно вздохнула: наконец-то она может перейти на другую кровать. Этой другой была самая отдаленная кровать, стоящая по диагонали, возле самой двери, которая почти никогда не закрывалась, из-за чего из коридора шел сквозняк и доносились отголоски посторонних шумов. Но эти неудобства были ничем по сравнению с главным приобретением – максимальной отдаленностью от «рокового» места. Прочь, прочь от прежней жизни! Прочь от смерти! Рано ей пока думать о ней. Еще ребенка родить надо! Пусть Пашка уходит – она для себя родит.

С трудом перенеся без разрешения медперсонала постельные принадлежности и личные вещи, Надежда свободно вздохнула, вытянулась на новой постели и впервые за время пребывания в больнице забылась спокойным, глубоким сном.

Проснулась она, когда на улице уже были сумерки.

– Почему в потемках сидим? – поинтересовалась она у единственной оставшейся Семеновны.

– Тс-с-с! – прошипела та. – Ждем-с. Ночью прорвет. Так что спи давай!

Семеновна любила выражаться замысловато, если не сказать более.

– Прорвет – так прорвет, – устало ответствовала Надежда, в голове у которой все разом перемешалось: центральное отопление, водоснабжение и канализация. – У нас всегда все не как у людей. А что ж они раньше-то не чинили?

– Кого???

– Ну… ты сама говоришь: прорвет!

– Голова – садовый веник. Прорвет нас с тобой. Вернее, таких, как мы.

Надежде совсем стало плохо от аллегорий Семеновны. Она хотела накрыть голову подушкой, чтобы не слышать продолжений непонятного прорыва, как вдруг уловила:

– Сегодня вторник. Сегодня наша больница дежурная. Сейчас потащат со всего города. Только, родная, держись! Перед Новым годом желающих – во! Под завязку будет.

До восемнадцати часов, пока работают приемные отделения всех больниц, нуждающиеся могут обращаться по месту жительства, а после – только в дежурную больницу, одну по городу. Вторник – день дежурства хирургического отделения 10-й больницы. Все уже знали: каждый вторник, начиная с вечера и до самого утра, будет аврал. Медперсонал к этому дню готовился заранее: медикаменты, инструмент, кровь – все необходимое старались запасти с избытком. Это дежурство было особенным – предпраздничным, предновогодним. А накануне Нового года происшествий на всех с лихвой хватает: и медикам, и милиционерам.

В районе десяти часов вечера поступила первая женщина с коликами в боку. Ванессе Розальевне, потомственной дворянке польского происхождения, было под восемьдесят, но, несмотря на свой солидный возраст, она впервые очутилась в больничных стенах. Больная с брезгливостью воспринимала халат, постельные принадлежности, места общего пользования. Врачи долго ее осматривали, взяли анализы, сделали укол и велели ждать. Ванесса Розальевна долго не желала ложиться на казенную кровать, но после выключения света все-таки сдалась.