– Что… что это?.. – Голос Вернера дрожал, как у испуганного ребенка. – Ради бога…

– Ради какого бога? – спросил я, положив руку ему на плечо. – Их множество, Вернер. Кому из них вы бы вверили свою участь?

С этими словами я сбросил личину Юрия Соколова, русского солдата, убитого под Берлином, и явил себя Вернеру в своем истинном величии; и он, еще недавно уверенный в своем надо мной превосходстве, проскулил:

– Черный Человек!

– Ты был трогательно откровенен со мной, – промолвил я, – и я отплачу тебе тем же. Я заманил тебя в ловушку, Алан Вернер, как и тысячи глупцов до тебя. Владыка мой ненасытен – слышишь чавканье? – и ты Ему на один зубок, но меня ты, во всяком случае, позабавил.

Он безмолвно разевал рот.

– Хочешь спросить, почему я избрал Ему в жертву именно тебя? Девушка, Вернер. Нет, не та, которую ты зарубил. Другая.

Он уставился на меня взглядом быка на бойне, и я прошептал имя ему на ухо.

– Ребекка Энсли?.. – выдохнул он.

Это были последние его слова, прежде чем я вытолкнул его в окно. Клубящаяся, переливчатая тьма приняла Вернера в объятия, полыхнув калейдоскопом огней; из слизистого бурления вылепился сияющий лик божества, чьи глазницы зияли космической пустотой. Оно разверзло бездонный рот, захлестнув обреченного щупальцем языка. Вернер дико закричал; глаза его взорвались в глазницах, зубы белой шрапнелью брызнули изо рта, кожа разлезлась клочьями, обнажая дрожащую плоть и пульсирующие сплетения мышц. Алан Вернер распался на мириады частиц, которые засосала ненасытная прорва, – и тотчас чудовищное лицо, задрожав, расплылось, снова слившись с окружающей чернотой.

Я устремился прочь, и безликие демоны с флейтами в руках почтительно отпрядывали с моего пути. Сквозь мрак безвременья, сквозь звездные пространства я спешил в туманный Аркхем – на встречу с тем, кто некогда призвал меня, обуреваемый горем и жаждой мести.

Он храпел в своем старом облезлом кресле, сжимая в руке ополовиненную бутылку виски, когда я черной тенью возник перед ним в лунном свете. С момента нашей последней встречи породистое лицо декана порядком обрюзгло, щеки оплела пунцовая сетка лопнувших сосудов, холеные руки скрючил артрит. Мягкий ветерок покачивал открытую дверь на террасу, ерошил седые патлы старика, шелестел лежащей на его коленях газетой, лениво перебирал раскиданные по столу выписки из «Некрономикона». Бросив на них взгляд, я скривился: старый болван искал способ разрушить наш уговор.

Посмеиваясь про себя, я возложил руку на седой затылок ученого и проник в его сны и воспоминания, тяжелые, расплывчатые, как малярийный туман. Из этого марева я вызвал самую яркую картину: залитый солнцем зоологический сад. Кисловатый аромат соломы и звериного помета щекотал нос, изумрудной зеленью щетинились клумбы, глухо рыкали тигры, и голенастая иссиня-черная птица со щегольским гребнем на макушке мерила сердитыми шагами вольер, а девчушка лет семи тянула отца за рукав: «Папа, ну смотри, папа, страус!»

– Это казуар, Бекки, – пробормотал старик, улыбаясь во сне. – Они живут в Австралии…

Тут-то я и выдернул его из грез в постылую реальность:

– Доктор Энсли!

Он всхрапнул, уронив бутылку на ковер, вылупил глаза:

– А?!

– Вернер говорил, что когда-то вы возглавляли Общество трезвости, – сказал я с притворным укором.

– Вернер! – Набрякшее веко старика дернулось. – Ты наконец до него добрался?

– Не «наконец», – уточнил я, – а когда посчитал нужным. Разве не таков был уговор?

– Я помню наш уговор, демон! – рявкнул старик. – Ты обещал, что он будет страдать как никто! Но вот здесь, – он потряс передо мною газетой, – здесь пишут, что из-за него страдают другие!

– Разве? Взгляните еще раз.

Он развернул газету, лихорадочно перелистал и уронил с возгласом изумления.

– Но как?..

– Он стерт из бытия. Сейчас вы единственный, кто знает о существовании человека по имени Алан Вернер. Даже его жертв припишут другим людям. Мало ли нынче в Германии убийц и мародеров?

– Он раскаивался? – Энсли сверлил меня горящими глазами.

– А вы как думаете?

– Он страдал?

– Как вы не можете и представить.

Взгляд ученого потух. Обмякнув в кресле, он пробормотал:

– Почему же я не испытываю облегчения?

Он будто к самому себе обращался, но я все же ответил:

– Потому, что это ничего не изменило? Или потому, что вашей вины ничуть не убыло?

– За этим ты устроил весь этот спектакль с меткой? Чтобы умножить мою вину?

– Я обязан множить ее. Я не наемный убийца, вы знаете, и, заключив с вами сделку, преследовал только свои интересы. На что вы рассчитывали, призывая Ползучий Хаос?

– Я не хотел, чтобы…

– Вы и своей дочери не хотели смерти.

Энсли вздрогнул как от удара.

– За что ты хочешь нас истребить? – пробормотал он. – Чем мы так насолили Иным Богам?

– Так предначертано, ничего личного, – ответил я. – Чего уж там, из всех нас я единственный, кому вы сколь-нибудь интересны. Это забавно – дарить вам опасные игрушки и смотреть, как вы с ними резвитесь. Кстати, об игрушках…

Я вынул из складок ризы револьвер, взвел курки и протянул декану рукоятью вперед. Тот отпрянул.

– Вы ведь этого хотели, доктор, – напомнил я. – Впрочем, я охотно вырву вам сердце или оторву голову, только попросите.

– Премного благодарен, – пробурчал старик и нехотя взял оружие, стараясь не коснуться моей руки. – В этот раз я уж лучше управлюсь сам.

– Воля ваша, сэр.

– Скажи мне, Ньярлатхотеп. – В голосе Энсли дрожала надежда. – Там, куда я отправляюсь… моя девочка будет ждать меня?

– Отчего бы вам самому не проверить?

Я вышел на террасу, окунувшись в бархатный сумрак ночи. Внизу в туманной дымке спал Аркхем, и луна проливалась серебром на его колючие шпили и двускатные крыши. У перил меня настиг приглушенный треск выстрела.

Я улыбнулся звездам. Они сияли в точности как миллионы и миллиарды лет назад, когда Иные Боги явились в этот мир, еще не изведавший чувства неизбывной вины.

Руки мелко дрожали. То ли от сырого ночного холода, то ли от нового привкуса страха, еще не испытанного на этой войне и отдающего тухлой отрыжкой в пересохшей гортани. А может, от отвращения к тому, что сейчас предстояло сделать. Герберт еще раз вытер руки о штаны. Выдохнул. И принялся переворачивать труп.

Зеленый мундир пруссака был пробит картечью сразу в трех местах. Пробит навылет, так что из дыр торчали тряпки и куски мяса. От мертвеца пахло мокрой псиной, засохшей кровью, но больше всего – дерьмом. Именно этот густой запах – запах человеческого дерьма – стоял над полем боя. Герберт почувствовал его сразу же, спустившись с холма. Так, именно так, всегда воняла война.

Провозившись с тяжелым трупом, чертыхаясь и злясь на себя, Герберт наконец перевернул его на спину. Весь перед пруссака, от сапог до шевелюры, был покрыт слоем плотной, жирной грязи, и даже лицо его в свете луны казалось черным, как у негров с американских плантаций. Превозмогая отвращение, Герберт натянул рукав куртки на ладонь и вытер лицо мертвеца. Рванул тугой стоячий воротник, освобождая подбородок.

Теперь рот. Челюсти плотно сжаты. Пришлось тянуть обеими руками, но тщетно – пруссак умер со стиснутыми зубами. Герберт выругался и достал нож. Надежный именной нож, с которым он прошел всю войну.

Уже кромсая окоченевшие губы, он понял, что старается зря. Изо рта мертвеца несло такой тухлятиной, что его самого чуть не вывернуло наизнанку. Уже ни на что не надеясь, он дорезал нижнюю губу и отбросил ее прочь. Перед ним лежал обезображенный кадавр, скалясь на луну кривыми рядами гнилых зубов.

Герберту остро, почти невыносимо, захотелось закричать в полный голос, сунуть в горло грязные окровавленные пальцы и выблевать все – эту ночь, этот вечный страх, тычки капрала, прокисшую кормежку, вшивые одеяла, мозоли от лямок 60-фунтового ранца, недели маршей, грохот канонады, а особенно весь минувший день – от начала и до конца – день, который навсегда врежется в память плотным смрадом человеческого дерьма.