Опять монографически ушел в одну тему, – на этот раз в тему курения, и никак не начну вспоминать про эвакуацию.

В начале обозначу маршрут передвижения нашей семьи с лета 1941 года по осень 1943 года. Москва – Ростов-на-Дону – Астрахань (через Сталинград, Калач) – Красноводск (через Махачкалу, Баку, порт Шевченко) – Тбилиси – Краснодар – Москва.

Ехали мама, брат и я. Мой любимый брат Илья очень хорошо описал нашу Одиссею. Все правильно. Но у меня свой взгляд, вначале войны это взгляд восьми-, потом одиннадцатилетнего мальчика.

У Ильи, старшего меня на шесть лет, получается картина, увиденная, соответственно, сначала четырнадцати-, потом семнадцатилетним подростком. Уже по одной только этой причине наши взгляды могут отличаться, не говоря уже о других причинах разности ракурсов: темпераменте, направленности ума, физиологии и т. д.

Мне всего восемь с половиной лет, и мы отправляемся. Все взрослые озабочены, опечалены, даже плачут, а я жду интересных приключений и, главное, – свободы от всех взрослых. Им не до меня, мне не до них.

Я уже много раз говорил, что у меня нет не только точной, но даже и самой общей картины нашего бродяжничества, а иначе его не назовешь, – сценарий всех наших мытарств и приключений я понял, когда здорово повзрослел, годам к четырнадцати-пятнадцати. Мама и брат говорили об этом кому-то, рассказывали что-то другим людям. Меня считали маленьким, поэтому я только слушал. Между собой мама и Илья об этом не разговаривали, – что говорить, сами-то они все и так знали. Смысл нашего сложного маршрута на первый взгляд выглядит совсем алогичного: сначала навстречу немцам на Юго-запад, потом драпака от них на Юго-восток. Чтобы спасаться, да еще с детьми, надо было сразу удирать на Север, на Северо-восток или на Восток. Но наш немыслимый маршрут был предопределен папиным служебным положением. Тогда я этого не понимал, не мог понять, да и не задумывался. Для меня было так: мы поехали навстречу к чему-то новому, а то, что по дороге можно попасть к фрицам, так это даже взрослым в голову не приходило, не то, что такому молокососу, как я.

Так вот! Папа мой, Евсей Ильич Кричевский, был перед войной и после войны средней шишкой в системе министерства рыбной промышленности СССР, на уровне члена коллегии министерства. Это при том, что образование у него было – один хедер, что соответствовало уровню начальной школы. Но папа был очень способным организатором, мгновенно считал в уме цифры, просчитывал ситуации, складывал, вычитал, обладал очень хорошей памятью и был абсолютно честным, до дури честным человеком, всю жизнь занимая теоретически взяткоемкие чиновничьи должности. Поскольку у Министерства Рыбной промышленности были свои флотилии на Черном и Азовском морях, т. е. в будущих зонах активных боев, эти флотилии должны были быть задействованы, как для вылова рыбы и обеспечения армии рыбной продукцией, так и для военных операций, если понадобится. Флотилии был присвоен статус «военизированной». Все руководство Министерства было призвано в военный флот, всем сотрудникам были присвоены военно-морские звания. Отец стал капитаном второго ранга и всю войну пробыл в этом звании, которое соответствует званию полковника сухопутных войск. Перед войной он получил орден Почета, во время войны получил боевой орден Красного знамени, много медалей. В войну попал в окружение и вышел из него чудом.

Опять я отключился от основной линии и потому вынужден вернуться. Само министерство рыбной промышленности и его сотрудников стали перемещать ближе к военным действиям. Семьи руководящих работников министерства двигались вместе с главами их семейств. Потом, когда война вошла в самый разгар, а на Черном и Азовском морях начались бои, наших отцов и мужей отделили от нас. Они участвовали в боевых операциях, а нас, матерей с детьми, начали двигать на Юго-восток, подальше от немцев. Но это будет потом, а пока первым пунктом нашего назначения поближе к немцам оказался Ростов на Дону. Как мы туда добирались из Москвы, не очень помню. В памяти осталось только, что отец был с нами, что поезд целиком был зафрахтован для семей Министерства, и вагон был не товарный, а общий (позже вагоны и поезда для перевозки людей были в основном товарные) и еще, что мы долго, неделю или даже больше добирались до Ростова.

Жизнь в Ростове понравилась мне до самого последнего дня. Уехали мы из Москвы где-то в конце июля и до Ростова добрались в августе. Во всяком случае, я помню, что было лето, тепло, много фруктов и овощей, и в магазинах было все. Нас поселили в доме на одной из центральных улиц. На первом этаже находился гастроном и во дворе – колодце, куда выходили окна нашей комнаты (одна, но светлая, не в пример сумрачной московской), помещался открытый склад овощей и фруктов: арбузы, сливы, абрикосы, помидоры, огурцы. В Москве такого изобилия мы не видели. Конечно, Юг богатый, и война еще не дошла. Но очень скоро дойдет она и сюда, и все эти блага исчезнут. Купить вожделенные фрукты нам почему-то не удавалось, я уж не знаю, по какой причине. Может, к тому времени была введена карточная система, или просто денег не было. Во всяком случае, мама эти фрукты и овощи в дом не приносила. Тогда я организовал с мальчишками своего возраста набольшую бригаду. Мы раздобыли веревки и крючки; с помощью крючков зацепив какой-нибудь куль с фруктами, мы подтягивали его в нашу комнату, конечно, когда дома не было ни мамы, ни брата. И съедали все без остатка, не оставляя никаких следов. Мама и брат даже не догадывались о наших художествах. Я бы поделился с ними трофеями, но был уверен, что поддержки не получу.

Напротив нашего дома, по другую сторону улицы находилось военное, кажется, артиллерийское училище. Там регулярно проходили проводы на фронт молоденьких новоиспеченных лейтенантов; под духовой оркестр эти мальчишки (мне они, конечно, казались бравыми и взрослыми), проучившись несколько месяцев, шли на передовые. Да, мне нравилось жить в Ростове: тепло, не голодно, ощущения приближающегося фронта, возбуждающего неразвитый мальчишеский ум. Скоро начались бомбежки. Взрослые мужчины, из тех, кто не был на фронте, и парни возраста моего брата, пятнадцати-семнадцати лет, то есть допризывного возраста, поднимались на крышу и тушили там бомбы-зажигалки. Они хватали их перчатками и забрасывали в ящики с песком. Иногда и мне удавалось в этом участвовать. Но детям моего возраста не разрешалось во время бомбежек находиться вне бомбоубежищ. По сигналу тревоги все женщины и дети должны были спускаться в бомбоубежище, под которые были оборудованы подвальные помещения домов.

С первой же бомбежкой открылась очень неприятная болезнь моей мамы, – это был дикий, неуправляемый страх бомбежек. В народе его называют медвежьей болезнью. Она ничего не могла с собой поделать. С первым сигналом тревоги она бросалась в бомбоубежище с перекошенным лицом, забывая обо всем, даже о своем любимом младшем сыночке. Это был ее единственный недостаток, – просто болезнь. Вообще, она не была храбрым человеком: боялась не только бомбежек, но Власти во всех ее проявлениях. Мама боялась за себя, за мужа, за детей. А все остальные, кто оказывался вне этого узкого круга людей, не были для нее теми, за кого она могла волноваться. Потом к узкому кругу избранных добавились жены ее сыновей и внуки.

А ее младший сын, Ваш не очень покорный слуга, любил бомбежки. Брат – на крышу, мама – в подвал, и тут я становился хозяином всего, что было в нашей комнате, и, прежде всего, жратвы. Досыта я всю войну не ел, а во время бомбежек компенсировал недоедание из неконтролируемых маминых запасов, не перебирая через край, чтоб не заметили. Вот такой грешок, простительный для растущего организма.

В Ростове я не учился, потому что вначале было лето, а потом, ближе к осени, всем уже было не до учебы. Бомбежки стали ежедневными, даже по несколько раз на день. Кое-кто из мирного населения начал собирался в более спокойные места, другие готовились встретить немцев, как освободителей от большевиков. До революции этот район южной России был житницей страны, после революции многие зажиточные крестьяне были раскулачены, частично уничтожены, их уцелевшие ближайшие родственники остались и затаились. Таких все-таки было меньшинство, а у большинства любовь к родным местам пересилила нелюбовь к Советской власти.