Вернемся же в более ранние времена, в Переславль-Залесский, где после неудачной попытки получить рыбное образование я жил у брата. Полгода я готовился к поступлению в какой-нибудь технический ВУЗ с химическим уклоном и одновременно зарабатывал небольшие деньги, играя в футбол. В городе был неплохой стадион, принадлежал он сетевязальной фабрике «Красное Эхо». Название это трудно понять и трудно объяснить. Как эхо может быть красным? Это же звук. Но в советское время «красным» могло быть все, даже артель, выпускающая синий краситель для подсинивания белья. Это не шутка, – краситель так и назывался «Красная синька». И ни у кого эта красная синька не вызывала удивления. И чего удивляться, если все красное обозначало революцию и кровь, заплаченную за нее, если кремлевские звезды были красные, икра у начальников красная, носы у пьяниц тоже красные, то почему Эхо и Синька не могут быть красными тоже?
В первые же дни моего житья-бытия в городе, я попал на стадион фабрики «Красное Эхо», посмотрел, как тренируется городская команда и понял, что соответствую ее уровню. Попросил поучаствовать в тренировке, после чего тренер пригласил меня поиграть в полузащите за городскую команду. Мне было восемнадцать лет, и по возрасту я был в команде самым младшим. Команда участвовала в областных соревнованиях, разъезжала по другим городам, а мы, игроки, получали за это от фабрики «Красное Эхо» какие-то небольшие деньги и бесплатное питание на выездах. Мой папа, наверняка не знал, что руководство фабрики, находящейся под его кураторством, так легкомысленно тратит свой бюджет. Но так было во всех городах. Профессиональные и полупрофессиональные, как наша, команды находились на балансе градообразующих предприятий.
В июне 1951 года, считая, что моя подготовка к поступлению в ВУЗ закончена, я уехал в Москву. Оставалось решить, куда поступать. Напомню, что хозяин страны Иосиф Джугашвили-Сталин был еще жив, со всеми вытекающими последствиями для представителей маленькой нации, официально считавшейся потенциальной и реальной пятой колонной в стране. Многие сферы жизни для нас были закрыты. У папы на работе положение тоже было тяжелое. Теперь, полгода спустя, я уже разбирался в общей политической ситуации в стране. Я собирался получить химическое или химико-технологическое образование, но химфак МГУ был для нас закрыт, также как Менделеевский и Ломоносовский химико-технологические институты. Зато в ряде не очень престижных ВУЗов, таких как Текстильный, Пищевой, Стали и Сплавов, – были неплохие химико-технологические факультеты, куда евреев принимали на равных условиях с другими. Из-за сложившейся описанной ситуации с 1949 по 1952 годы на этих факультетах собралось много толковых, способных еврейских мальчиков и девочек. Там же преподавали замечательные профессора, евреи в том числе. Я очень прилично сдал вступительные экзамены в Текстильный институт и получил повышенную стипендию, к которой вновь вернулся только на 4-м курсе учебы, после женитьбы.
Но даже и в текстильном институте существовало разделение на то, куда евреев берут, и то, куда не берут. На химико-технологическом факультете было две специальности: одна – химия текстиля, которую я выбрал, и вторая – производство химических волокон. Так вот, евреев принимали только на первую. Вторая считалась более стратегически важной – в стране создавали промышленность химических волокон. Поэтому абитуриенты-евреи подававшие документы в 1951 г. как на первую, так и на вторую специальность, все оказались на первой, в одной группе со мной.
В нашей группе (17/51) начинали учиться всего два мальчика: я и великовозрастный одноглазый албанец. Он воевал за свободу Албании и за это его послали учиться в СССР. Но он совсем не был готов к учебе, зато готов был снова воевать, поэтому после первого семестра его отчислили и отправили обратно в Албанию, которая через несколько лет отошла от СССР и судьба этого Били-Бонса (одноглазый пират из «Острова Сокровищ») мне неизвестна. А я оказался один на один с целой группой девчонок, которых было человек двадцать пять и с которыми в любви и взаимопонимании я проучился все пять лет, пока не закончил Московский текстильный институт.
Об учебе в институте я обязательно поведаю позже, а сейчас отвлекусь на очень сложную национальную тему, коль скоро я ее затронул в связи с поступлением в институт. Это тема национальности, национальной самоидентификации, интернациональности, принадлежности к общемировой, русской и еврейской традициям. Как все в моей жизни, я довольно поздно начал понимать, что я не такой, как большинство, что я еврей. Пожалуй, это произошло годам к десяти. Более того, сначала я считал, что «еврей» – это не национальность, а ругательство, потому что во дворе, на улице мальчишки часто ругались: «Жид, жид. Жид на веревочке бежит». Я даже брата до войны, если он меня обижал, обзывал жидом. Меня мальчишки во дворе так не обзывали, потому что знали, что я мог дать за это по рогам, воспринимая это слово как обычное ругательство. Дома наша принадлежность к еврейской нации до войны никогда не обсуждалась. Иногда мама с папой что-то между собой говорили на каком-то для меня иностранном языке, – когда хотели, чтобы мы с братом их не поняли. И однажды, когда я спросил, мама сказала, что они говорят по-немецки. Это объяснение меня удовлетворило, тем более, что я часто видел, как мама читает немецкие книги. Позже я узнал, что идиш – это почти немецкий. В эвакуации национальная проблема не стояла, т. к. местные всех нас скопом зачислили в «выковыренные». А вот когда я вернулся из эвакуации в Москву, бытовой и государственный антисемитизм начали набирать силу, которая достигла пика в последний год жизни Сталина. Сразу после смерти вождя антисемитизм на государственном уровне пошел на спад.
В нашей школе все годы моей учебы в ней ни среди учеников, ни со стороны учителей антисемитизма не было абсолютно. В старших классах учились в основном мальчики из интеллигентных семей, детей из неблагополучных семей не было. Много было ребят из семей еврейских: Баумштейн, Шлейфман, Кузьмин, а по-нашему: Кузя, Швузя и Баумшузя. А вот за пределами школы картина была другая, – здесь, в основном во взрослой жизни, во всех видах учреждений цвел антисемитизм махрового цвета. Евреев-начальников отовсюду дружно выметали одной большой метлой. Папа ходил печальный и хмурый.
Я столкнулся с этой проблемой при описанном выше провальном поступлении в Геолого-Разведочный Институт, – столкнулся, но ничего не понял. За все годы учебы в Текстильной Институте я ни разу не сталкивался с антисемитизмом. Почему? Учился я очень хорошо, с третьего курса серьезно занимался научной работой. Играл за сборную института в баскетбол и футбол. На четвертом курсе женился, в новом положении нужно было зарабатывать деньги, – я был очень занят. В общественной работе по этой же причине я не учувствовал, – не до нее было. А там, в комсомоле, как раз существовал определенный отсев и ограничения по национальному признаку, но не слишком сильные, и при высокой активности их легко было преодолеть.
К середине учебы в институте у меня сформировались довольно четкие позиции; я медленно, но все-таки взрослел. Советскую власть я не любил и не уважал, за нее мне было стыдно. Взгляды мои не были диссидентскими, но мою позицию можно назвать позицией большого сочувствия деятельности диссидентов. На активное участие не хватало духу; опять же, существовала ответственность за семью. Я к этому времени очень хорошо осознавал, что я еврей по национальности, по крови, по убеждениям считал себя интернационалистом, а по культуре русским. Мне всегда приятны успехи русских и успехи евреев (честнее будет поставить эти слова в другом порядке: евреев и русских) во всех областях, во всех сферах жизни, и особенно стыдно за подонков, евреев и русских. Я не могу объяснить, почему я радуюсь и печалюсь успехам и пакостям людей других национальностей в меньшей степени.
Чем больше поднимался я по статусной лестнице, тем больше я сталкивался с препятствиями в моем продвижении. Как я уже писал, пока я был в статусе студента во время учебы в институте, я не чувствовал на себе никакого давления. По окончании института я попал по распределению на текстильную фабрику имени Свердлова в качестве начальника еще не существующей химической станции, – ее-то мне и предстояло спроектировать, создать и запустить. И тут, на фабрике, я ни разу не был ни в чем ущемлен как еврей. Думаю, что если бы я надолго остался здесь, то, по крайней мере, до главного инженера со временем я бы дорос. Не до директора – поскольку эта должность была номенклатурной, утверждалась Райкомом КПСС, и туда евреи не допускались.
