– Сутки, – говорит Федотычу.

Федотыч обвёл взглядом деньги, что валялись на столе, и усмехнулся.

– Трое.

Все согласно кивнули. Кроме старшого, Зинули и меня.

– Колоду! – рявкнул старшой.

Я выложил на стол последнюю колоду.

Долго они играли.

И опять выиграл Федотыч.

Старшой отшвырнул карты и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. За ним потянулись остальные шабашники. Остались: Зинуля, Федотыч да я.

– А тебе, Николашка, что здесь надо? – обратил ко мне свою рожу Федотыч. – Вали отсюда! Не мешай нам с молодой супругой. Три дня всего отпущено.

Ух, с каким удовольствием перегрыз бы я ему глотку.

х х х

Через час мы уехали в Калинин. С первым рейсовым автобусом. Рядом со мной сидел старшой. За всю дорогу, а ехали мы больше двух часов, он не проронил ни слова.

Впрочем, мне тоже было не до разговоров.

Пирожное

– Мамочка, что такое пирожная?

– Пирожная?

Женщина недоумённо смотрит на дочь.

– Пирожное, – облегчённо вздыхает она, отгадав загадку. – Надо говорить пирожное.

– Что такое пирожное?

Голубенькие глазки маленькой девочки доверчиво смотрят на мать, ожидая ответа.

– Где ты слышала это слово?

– Это плохое слово?

– Нет, доченька.

– Вовка Бабкин хвастался в садике, что его мама купила целую кучу пирожных.

– Пирожное – такая еда.

– Его привозят из Африки? Оно растёт на дереве?

– Нет, моя радость. Пирожное делают из теста, а сверху намазывают кремом.

– А что такое крем?

– Это сладкое масло. Его выдавливают через специальную форму. Получаются розочки: красные, жёлтые, коричневые.

– А ты ела пирожное?

– Ела, моя сладенькая.

– Вкусно было?

– Очень.

Мать мечтательно вздыхает, задумчиво поглаживая слабенькую детскую ручонку.

– Оно дорогое?

– Да, моя ненаглядная.

Девочка легонько вздыхает и умолкает. Её глазёнки тускнеют. Она поворачивается к стенке, чтобы вволю помечтать о пирожном, которое, наверное, такое вкусное.

Дочери четыре годика. Это была здоровая спокойная девочка, разве задумчивая не по возрасту. Как вдруг, месяц назад, ни на что не жалуясь, она стала таять и слабеть, пока совсем не слегла. И вторую неделю не встаёт с постели. Лежит, молчит и ничего не просит.

Мать выпускает дочкину руку и, закрыв ладонями глаза, беззвучно плачет, тяжело качаясь из стороны в сторону…

Женщина родилась и выросла в одной из деревень Рамешковского района Калининской области. В семье она была младшей, пятой по счёту. Родительской ласки ей перепало больше, чем старшим братьям и сёстрам, но всё равно после восьмилетки ей пришлось идти работать на ферму. Ферма была большая, на двести пятьдесят голов, на ней трудились её родители: мать – дояркой, отец – скотником.

Пятнадцать лучших лет своей жизни отдала она ферме, заработала орден, стопку почётных грамот, но личная жизнь не сложилась. Она так и не смогла выйти замуж. И не потому, что не хотела: не за кого было выходить.

Ребята либо поступали в институты и не возвращались обратно, либо после армии вербовались на Север. В деревне оставались беспутные, ни на что не годные алкоголики.

Она ждала-ждала чего-то, надеялась-надеялась, а потом, махнув на всё рукой, уехала в Калинин. Первое время жила у старшего брата, слесаря рамно-кузовного цеха вагоностроительного завода. Брат познакомил её со своим напарником, сварщиком того же цеха, вдовым мужчиной сорока пяти лет. Детей у сварщика не было и жил он в заводском общежитии. Иногда заходил к приятелю в гости: посудачить и поиграть в шашки.

Она к тому времени работала крутильщицей на комбинате. Сварщик сделал ей предложение. Она согласилась. Деньги у него были, у неё их тоже накопилось порядочно, и они купили полдома в посёлке Вагонников. При доме был крохотный участок земли, сотки в полторы, но, тем не менее, огурчики, укропчик, морковочка, лучок были свои, не покупные.

Поначалу всё складывалось хорошо. Даже перемены, происшедшие в стране в 1992 году, мало сказались на молодой семье. Комбинат, правда, начало лихорадить, но на вагонном платили хорошо, так что на жизнь хватало.

В том же 1992 году у них родилась девочка. Хорошенькая, крепенькая и очень разумная. С ней не было хлопот, и женщина удивлялась другим мамашам, вечно ругавшим своих детей.

Беда пришла неожиданно. В 1995 году, возвращаясь с работы, сварщик купил в ларьке бутылку аперитива, выпил перед ужином стакан, а ночью умер.

На похороны ушли все деньги, что у неё были. И это притом, что памятник и оградку ей сделали на вагонном заводе бесплатно. Комбинат к этому времени практически развалился, и для неё с девочкой настали чёрные дни. Теперь она сама, не понаслышке, узнала, что это такое: смотреть в глаза голодного ребёнка. Было продано всё, что можно было продать, включая мебель, телевизор и ставший ненужным холодильник.

Ни родители, ни родные ничем не могли ей помочь, сами перебивались с хлеба на воду. Брат, прежде хваставший своими заработками, второй год ходил как в воду опущенный. Возвращаться в деревню не имело смысла: на ферме осталось всего тридцать восемь коров, и тем со дня на день идти под нож…

«Что делать? Что делать? – беззвучно шепчет женщина, раскачиваясь на стуле. – Чем кормить ребёнка? Доктор прописал двенадцать уколов, а денег нет и на один».

Оставалось последнее средство.

Она встала и отправилась на кухню. Умылась холодной водой и привела себя в порядок перед крохотным зеркальцем, единственным оставшимся в доме.

Стара. И некрасива. Кто польстится на такую?

Надела последнее не проданное платье, в котором расписывалась пять лет назад и решительно вышла на улицу.

Куда идти?

Дошла до Горбатки (билет на автобус стоит целых пятьсот рублей) и, в раздумье, остановилась возле магазина. Насколько ей было известно, полагалось идти в мотель или другую гостиницу, а ещё лучше – в ресторан. Но там ей нечего делать. Нет денег, да и вид не тот. Ей бы чего попроще.

Недалеко от неё несколько грузин, как она называла их по старинке, торговали картошкой. Её раздумья они расценили по-своему.

– Эй, красавица, бери картошку, – обратился к ней кто-то из грузин. – Недорого продам.

Она вздрогнула и… решилась.

– У меня нет денег. – Она вопросительно оглядела всех мужчин по очереди. – Вы не могли бы дать мне десять тысяч? Я рассчитаюсь, – торопливо добавила она, силясь улыбнуться.

– Э, – брезгливо поморщился самый старый грузин, – иди, дорогая.

И тогда она разрыдалась.

– У меня дочь умирает. Ей хочется пирожное. Она ни разу в жизни не ела его.

– Э, – опять поморщился старик. – Иди. Иди отсюда. Не мешай торговать.

Она повернулась и пошла. Плечи её вздрагивали от непрекращающихся рыданий, и женщина не сразу почувствовала на одном из них чужую руку. Она остановилась. Испуганно обернулась.

Перед ней стоял грузин, самый молодой из тех. В правой руке он держал большой оранжевый апельсин.

– Сколько лет твоей девочке? – спросил парень, протягивая апельсин, и по голосу женщина определила, что именно этот грузин давеча окликнул её.

– Четыре годика, – ответила она и настороженно посмотрела на грузина.

– Моей тоже четыре. – Парень грустно улыбнулся. – Бери, угости дочку. А вот десять тысяч. Купи ей пирожное. И не переживай. Может, ещё всё обойдётся.

– А как…

– Не надо, – прервал её грузин. – Ничего не надо. Не все мы такие, как здесь говорят о нас.

– Спасибо, – только и нашлась она…

Когда с апельсином в одной руке и пирожным в другой женщина вернулась домой, девочка лежала всё также неподвижно, как она оставила её.

Женщина бережно дотронулась до маленькой ручки и в страхе отшатнулась. Девочка была уже холодная.

Ужин с сатаной

“Чур, меня, чур”.

(Народная мудрость)

Нет, вы только посмотрите: какой чудесный, оригинальный ресторан. Подобно сказочному воздушному кораблю парит он над спящим городом, сверкая и переливаясь разноцветными огнями и огоньками, а сквозь открытые окна льётся “Аве, Мария”, исполняемая дивным голосом хрустальной чистоты.