Знаю одно, что тянуло меня к Зинуле с исключительной силой. Всё бы на свете, кажется, отдал, души бы не пожалел за одну только ночку с Зинулей. Но нечего было мечтать. Цепной пёс так свою кость не стережёт, как старшой караулил Зинулю. Бабка Марья над цыплятами так не тряслась, как он над своей женой. Но иначе было нельзя: баба молодая, горячая, а вокруг семь мужиков шебаршатся. Здоровые, голодные.

Привёз я им как-то молоко, а в доме – никого. Одна Зинуля копошится у плиты. Эх, думаю, была – не была. Жизнь даётся один раз: последний буду дурак, коли не использую такой момент. Для начала ущипнул её за ягодицу. Хорошая попа, тугая. Но Зинуля не промах. Не успел руку отнять, как хлестанёт по морде. Аж круги поплыли перед глазами.

Зинуля хохочет, заливается.

– Что, Николашка? Съел? Ещё хочешь?

– Хочу, – говорю, – и хвать её за титьки.

Она опять – хлоп. Но я не дурак. Прыг в сторону. Промазала. Теперь я усмехаюсь. Не ты первая, от кого схлопотал по морде. Опыт имеется. Знаем вас, горячих. Остудим.

И – хоп – схватил её за руки, обнял покрепче, поднял и – в комнату, на кровать. Она топорщится, рвётся изо всех силёнок, но молчит, не орёт. А мне того и надо.

Но только я содрал с неё трусы как слышу топот в сенях. Эх, посмотрел бы на меня ротный старшина, сердце бы у него порадовалось. Секунды не прошло, как я оказался в другом конце комнаты. А Зинуля объявилась на кухне. И трусы убрать не забыла.

Но сами-то мы взъерошенные, морды у нас красные, а у старшого глаз намётанный. Вмиг просёк. Сжал кулачищи и ко мне. Ну, думаю, пришёл мой смертный час. И что обидно – ни за что погибаю. На том свете вспомнить будет нечего.

Но сжалился Господь надо мною, а, может, преда пожалел: кто будет возить молоко? Остановился старшой, разжал кулаки.

– Николашенька, – спокойненько так, но голос как струна, – у тебя молочко не прокисло? И, вообще, больше тебе здесь делать нечего. Молоко сам буду получать. На ферме.

И глазами так выразительно на дверь. Я шмыг мимо него и в кабину трактора.

Генка весь вечер гоготал надо мною. Он сам пришёл ко мне, и мы уговорили пару «красненьких».

– Что, не вышло с Зинулей? Раскатал губишки? Не переживай: в сельмаг завезли японские закаточные машинки. Купи одну и закатай губы-то.

Я молчу. Ни гу-гу.

– Плюнь ты на неё, – посоветовал Генка. – Пошли к дачницам.

И мы пошли.

х х х

Пролетело лето, вернулся с Крыма Алексей, я сдал ему трактор и сел на комбайн. Но кончилась жатва, потянулись на юг журавли, начал и я подумывать о доме. Зинулю я добросовестно обходил стороной. А она ехидно улыбалась, если нам доводилось нечаянно встретиться. Эх, посмотрел бы я, как ты улыбалась, опоздай тогда старшой минут на пятнадцать.

Но: что не вышло, то не вышло. Я пахал озимые, стараясь не вспоминать Зинулю, а сам только и думал о ней.

Тем временем, шабашники отремонтировали ферму и получили расчёт. На всех пришлось двадцать четыре тысячи. Не знаю, как они делили зарплату, но деньги немалые, если учесть, сколько авансов взяли.

Рассчитался и Федотыч. Шесть тысяч хапнул. И чего дурак при таких руках всю жизнь проторчал на зоне? Живи честно, работай, был бы кум королю. А так, спрашивается: куда ему, старому хрычу деньги?

В тот вечер мы втроём (бабка Марья, Федотыч и я) на кухне сообразили отвальную. Федотыч расщедрился по случаю отъезда, и я, соответственно, в долгу не остался. Ведь и мой срок кончался, утром предстояло возвращаться в Калинин.

Сидим, соображаем, как вдруг вваливается Гена.

– Привет честной компании.

– Здоров, Геннадий, – приветствую его. – Присаживайся, дёрни с нами на прощание.

И двигаю к нему стопку.

Гена выпил, закусил и кивает на пустые бутылки.

– Отвальная?

– Завтра уезжаю, – подтверждаю я.

– А ты?

И Гена как-то странно посмотрел на Федотыча.

Тот спокойно догрыз огурчик и, в свою очередь, уставился на Гену.

– А что?

– Судьбу испытать не желаешь?

Это Гена так, про судьбу. Но Федотыч – тёртый калач.

– Почему бы нет.

Ответил и рукой провёл по лицу. Весь хмель одним движением стёр.

– Только учти, – продолжает Федотыч, – в соседней деревне работают два корефана. Если к утру не вернусь…

– Не маленькие, – осклабился Гена. – Законы знаем.

– Николашка! – Федотыч швырнул на стол пачку червонцев. – Беги к Лариске (наша сельповская продавщица) и возьми у неё все карты. Сколько есть. И ящик водки.

– Водка имеется, – встрял Геннадий.

– И ящик водки, – голос у Федотыча зазвенел сталью. – Отнесёшь всё к ним, в общагу, – спокойно закончил он.

Я взял деньги и – пулей в магазин. Лариски в лавке не оказалось. Пришлось идти к ней домой. У Лариски глаза едва не выскочили, когда я потребовал ящик водки и все карты, что есть в наличии.

– Куда тебе столько?

– Не мне.

– Ах, да, – сообразила Лариска, – у них сегодня расчёт. Но всё равно много. У меня этих карт целая коробка. Всего две колоды продала.

– Давай коробку. Бери деньги, пошли в лавку.

– Ох, неладно, Николашенька, – запричитала Лариска, втискиваясь в телогрейку. – Чует моё сердце, добром у них не кончится. Не ходи ты к ним. Оставайся лучше у меня. Мы не хуже время проведём. И чего ты к ним привязался?

Если бы я знал.

Вру. Знал. Отлично знал, какая нелёгкая тянула меня туда. Зинуля. Последняя надежда была у меня на эту ночь. Перепьются, передерутся…

В общаге было всё готово к игре. Окна занавешены, комната чисто убрана, длинный обеденный стол заставлен бутылками и тарелками. В тарелках – хлеб, мясо, жареная картошка.

Играть сели все, кроме меня с Зинулей. Она как встала у окна, так всю ночь и простояла. Ни слова не проронила. А я был у них вроде лакея. То один, то другой молча протягивал пустой стакан. Я наполнял его до отметки, какую показывал заскорузлый палец. И себя, конечно, не забывал.

Что интересно: выпили за ночь около двух ящиков водки, но никто не напился. Лично я был трезв, как стёклышко, хотя принял не меньше литра, не считая того, что тяпнул у бабки Марьи.

Шабашников погубила жадность. Играли в сорок одно. Отдай они все деньги старшому, сядь он играть с Федотычем один на один, старшой бы задавил старика деньгами. Но слишком были они уверены в себе, каждый норовил урвать кусок пожирнее.

И начал Федотыч «обувать» шабашников. Одного за другим.

Много на своём веку перевидал я кудесников, но того, что выделывал Федотыч с колодой карт, наблюдать не доводилось. То как на гармошке играл, то положит колоду на колено, а рукой поднимет карты веером выше головы. Цирк, да и только. А как раздавал! Какую карту надо, такую и положит. И это притом, что на каждый кон я распечатывал новую колоду. Старую тут же, на глазах, сжигал в печке.

Но шабашники, надо сказать, ни в чём не уступали Федотычу. Что говорить: одни университеты кончали. Да деньги всё перевесили.

Дольше всех держался старшой. Но под утро Федотыч сломал и его. Все денежки перешли к старику. Тридцать тысяч в одних руках. Три машины можно купить. А шабашники, соответственно, остались без копеечки. И зима на носу.

За что полгода ишачили?

Все сидят за столом. Молчат. И вдруг, как по команде, уставились на Зинулю. И я, сам не знаю зачем, вытаращился.

Она, как стояла, так и стоит. Только побледнела сильно и глаза вниз опустила.

А шабашники дружно перевели глаза на старшого. Он набычился и вцепился руками в скамейку.

Чую, готовится что-то страшное. Но что? Не могу взять в толк. Федотыча начнут «мочить»? Я потихоньку к дверям. Но больно уж Федотыч спокойный. Чего-то не то.

И тут Гена кашлянул. Негромко. Но как-то нехорошо. Зинулю Генкин кашель будто кнутом ожёг: оторвала глаза от пола и тоже навела их на старшого. Тот молчит.

Гена опять кашляет. Да так многозначительно. Старшой обмяк. Сразу стало видно, что немолодой он уже и какая нелёгкая жизнь была у него.

Но силён мужик. Поднял голову, выпрямился и руки положил на стол.