— О, это прогресс, — кривит она в улыбке свои ведьмячьи губы, похожие на переспелую ягоду. — Не курица? Курочка? Глядишь к концу третьего дня дорасту до бройлера.

— Жаль до жар-птицы, вряд — ли. Не зли меня, — в голове мутится от ее нахального тона. Чертовы губы. Чертова девка. Она не сопротивляется, когда я хватаю ее за затылок и с силой вгрызаюсь в мягкую плоть. На вкус ее рот сладкий как ягода. Да она и не смогла бы. Я загнал чертовку в угол. Но и отвечать на мой поцелуй не торопится. Обмякла как кукла тряпичная, и только глаза выдают ее страх, смешанный с болью и злостью. Гремучая смесь.

— Мам, я готов, — несется из холла, вышибающая дух, радость, заставляя меня резко отпрянуть от моей клубничной жертвы. — Я еще лопату взял. В замке же надо будет копать чего — нибудь.

— Пусти, — стонет девка, так жалостно, что у меня поднимаются волоски на всем теле. — Меня ждет Вовка. А я не готова.

— Прости, — морщусь, не желая отпускать добычу.

— Я построю крепость и уйду, — дрожит она своим комариным писком.

— Да, пожалуй так будет лучше, — до боли сжав пальцами переносицу хриплю я. Она уйдет, и унесет с собой сумасшествие новогодней ночи и, кажется, душу этого дома.

— Но сейчас, Глеб, пожалуйста, не разочаровывай сына, — ее шепот касается сердца. Да, именно так. Я не думал, что такое бывает. — Он так ждет

— Нет. Я уезжаю на работу.

Бежать. Надо просто уйти, чтобы не видеть, как она испаряется в снежном танце. Просто малодушно свалить и ее не останавливать. Нам и так хорошо с сыном. Было хорошо, пока на мои колени не свалился помпончатый ангел в варежках из снежных хлопьев.

Сижу в кабинете и слушаю радостный смех и визг, полный счастья. Я не знаю, что на меня нашло. Затмение что ли на солнце случилось, а может это морозный морок, заколдовавший наш с сыном замок. Час прошел, как она ушла, но я до сих пор чувствую вкус клубничного фраппе на своих губах, и не могу дышать. Маленькое фото на столе меня сегодня раздражает. С него смотрит Алька. Нет. Не осуждающе, а зло. Буравит взглядом, словно обвиняя в предательстве. Странно, мне всегда нравился этот снимок, и только сейчас я замечаю, что смотрел на него неправильно. Предвзято, что ли. Как на икону, виня себя и пытаясь вымолить прощение. Шесть лет выжигающей душу вины. Шесть долгих лет осознания, что я сам виноват в том, что моя жена меня возненавидела. Что предпочла умереть, лишь бы не быть со мной. Что рискнула жизнью сына, для того, чтобы сделать мне еще больнее.

Фотография летит в камин, кружась как завьюженная.

— Я не виноват, ты слышишь? — кричу я, подняв к потолку лицо, будто моя боль сможет меня услышать. Нельзя заставить человека любить. Алька не смогла себя принудить. А я просто вовремя не понял истины. Жил, как будто черновик. И теперь снова лезу в ту же самую ледяную реку, в которой нет брода. Но я пробуждаюсь. И кажется оживаю. И виновата в этом визжащая за окном курица.

— Леся, я приеду? — клин клином вышибают. В телефоне молчание, но я знаю, что конечно она меня примет. Это одна из ее служебных обязанностей.

— Буся, только прихвати фруктиков и шипучки с золотыми хлопьями, — гнусит моя отдушина, вся насквозь ненастоящая. Но тем лучше, она не сводит с ума и пахнет не сладостью, а горьким деревом с нотками кофе. Это как раз то, что мне сейчас надо для отрезвления.

Уличный холод слегка помогает остудить голову. Оделся я как на парад и кажусь сейчас сам себе дураком. Стою на пороге дома, поправляя воротник пальто, ожидая, что Лиса появится вдруг и увидит меня вот такого — красивого. Дурак. Надо же. Зря я себя убеждал, что ряжусь для любовницы.

— Лови, — веселый детский голос раздается совсем рядом. От неожиданности я поскальзываюсь. Ну конечно, только этого мне сейчас не хватало. Развалиться перед наглой авантюристкой, красивой кучей Бриони. — Папа, ложись, атака.

Как раз в этот момент я беру ситуацию с падением под контроль, зависаю вцепившись в тонкую колону. Туфли надо выкинуть, подметка у них ужасно тонкая и совершенно без протектора. Рисую на лице улыбку, в которую тут же получаю ком влажного снега. Он набивается в рот, и я слепну от какой — то удали и глупой детской злости.

— Мама, беги, — радостно верещит Вовка, пока я зачерпываю пригоршню снега. — Я задержу кукупанта. И защитю тебя от всех — от всех. — Оккупанта, — рычу я, бросаясь за восторженным сыном. Он так вырос, оказывается. — Сколько раз тебе говорить, маленький ты поросенок, что воспитанные люди…

— Говорят правильно, — заканчивает мою фразу наследник. — А я видел, как вы с мамой целовались.

— Ах ты…

Туфли скользят по снегу, пальто расстегнулось, а я, задыхаясь, несусь по утопающему в искрящемся сахаре двору, чувствуя себя маленьким мальчиком. И понимаю, что не отпущу ту, которая меня оживила.

— Глеб, — ее окрик заставляет притормозить. Проклятая подметка подводит в этот раз, и я валюсь прямо в снег, на спину, раскинув руки.

— Вовка, а ты умеешь делать снежного ангела? — хохочет Лиса, падая рядом со мной. — Давай к нам. Да ложись, не бойся. А теперь все вместе.

Мы лежим голова к голове и сумасшедше машем руками и ногами. В кармане звонит телефон, но я не обращаю внимания. Сегодня Олеська останется без фруктиков.

— Прости меня. И не уходи. Я больше не буду, — шепчу я, в крупную вязку шапки. — Ты мне должна еще один день.

— Я ведь пожалею? — улыбается эта невозможная курица.

— Мама никогда не уйдет. Правда, ма? Не уйдешь ведь? Потому что любишь меня и папу, — в голосе Вовика столько надежды, что можно черпать пригоршнями, как снег и лепить из нее звезды. — И мы тебя любим. Так сильно, что прям вот… Вот как целый мир. Па, ну скажи. Ну почему вы молчите оба? Это ведь так просто признаться?

Алиса Нежина

Эх Лиса, Лиса.

Он молчит, сжав свои губы, в мне хочется рыдать. Это очень не просто, мой славный Вовка, признаться в том, что я сама от себя гоню прочь. Это так сложно, вдруг осознать, что-то, что ты раньше считала сумасшедшей любовью, оказывается просто мыльный пузырь. Пшик. Это так трудно осознать, что можно за один вечер понять, что твоя жизнь закончится завтра, когда двери этого дома закроются за твоей спиной.

— Никто не знает, что случится завтра, — улыбаюсь я до судорог в челюсти. Шоу маст го он, так кажется сказал Глеб? — Вовка, сказка то продолжается. Зачем думать о том, что будет? Давай свою лопатку. Мы не рыли тоннели еще, а крепость без тоннелей — фуфло.

— Алиса, в лексиконе моего сына нет таких слов, — хмурится мандариновый магнат. И злится он не за жаргонизм, я знаю. В его глазах бушует вьюга. И она его ослепляет, я знаю. Я тоже не вижу выхода из ловушки, в которую мы себя загнали.

— Теперь есть, — показываю язык, чтобы он не понял, как мне больно. — Ты куда-то собрался?

— К женщине, — что ж, по крайней мере честно. — Но я передумал. Ты права, курица. Давай подарим сказку Вовке.

— А финал у нее будет какой? — спрашиваю тихо, чтобы не слышал не в меру любопытный мальчишка, увлеченно роющийся в снегу. — Ты и сам не знаешь. Зимние сказки замораживающие и холодные. У них не бывает оттепелей. И льдинки в сердце, поверь, не самое страшное колдовство.

Глеб молча уходит в дом, на ходу стряхивая с пальто налипший снег. Я смотрю ему вслед и понимаю, что пришло время уходить. Только вот можно ли сбежать от себя? И от мальчишки, доверчиво прижимающегося к твоей ноге. И от его противного наглого отца, при мысли о котором все внутренности скручиваются узлом.

— Знаешь, надо немного передохнуть и согреться, — улыбаюсь, с трудом сдерживая рвущийся из горла крик. — Твой нос уже похож на нос оленя Рудольфа. Такой же красный, как лампочка на гирлянде.

— Ты ведь не исчезнешь, как снегурочка весной? — в голосе мальчика столько надежды на то, что я буду с ним рядом всегда. А я не могу ему ответить, потому что обещать несбыточное доверчивой душе просто подло.