— Вика, я, Есенин, очень странный человек, — он глядел куда-то вперёд себя, так что, если бы не это обращение вначале, не было бы ясно, кому адресована его речь. Он не отзывался о себе в третьем лице при друзьях, но теперь чувства его явно смешались, даже голос стал тише прежнего. Я на мгновение обернулась к Бениславской и выдохнула, обнаружив, что её занимают Толя и Вадим весёлыми своими рассказами. — Как-то, — он вдруг резко выпрямился и подсел ближе ко мне, — я подумал, что у меня сифилис, всю ночь кровоточили дёсны. Вот потеха-то была! Стучался к врачу, чуть дверь ему не выломал, а наутро смеялись все вместе. Да… А ещё однажды строчку придумал. Какова строчка, Боже ты мой! Этак ведь ещё выдумать надобно: «Господи, отелись!» С Толей Спасский монастырь целиком и полностью ею расписали.
— Сергей, — негромко произнесла я, надеясь тем самым не привлекать к нам обоим внимание. Я никогда прежде не обращалась к нему по имени, но нынче это нисколько не покоробило меня. Едва успела я тронуть его руку, чтобы поднять — он лежал теперь на двух стульях одновременно; несмотря на то, что у самой начинало кружиться перед глазами, как он спешно поднялся сам, состроив какое-то то ли страдальческое, то ли обиженное выражение, и попросил называть его просто — Серёжа. — Серёжа, — я качнула головою, хотя от этого-то теперь у меня побежали мурашки по всему телу. Это казалось непривычным и даже каким-то совершенно личным, что ли. — Вы пьяны сейчас. Давайте Анатолия Борисовича попросим? Он ваш адрес знает?
В ответ он бодро поднялся с места, усаживая за стол и меня, отказывался, говорил всё что-то о здоровье, а после принялся рассказывать, как читал в кафе «Домино» — но вовсе не стихи.
— И я вышел тогда перед ними всеми, чекистами, и крикнул: (здесь он действительно принялся кричать на всё «Стойло): «Вы думаете, я вышел читать стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к.!»
Здесь уж к нам бросились все, кто был за соседним столиком, дабы успокоить Есенина, а Галя, перед тем, как сделать то же, подошла ко мне и молвила: «Вот такие, как вы, и помогают ему спиться», а после они вместе удалились.
Есенин вернулся спустя примерно полчаса, но шагал уже твёрдой уверенной походкой. Голова и лицо его были слегка мокрыми, но в целом чувствовал он себя, казалось, хорошо. Я уже не увидела подле него Бениславской, но чувства, взбушевавшиеся во мне из-за внезапной его откровенности ко мне, затмевали какое-либо беспокойство. Он сел прямо напротив меня, и я думала, он что-то скажет, но он молча поглядывал на меня сквозь сигаретный дым, практически при том не мигая. У меня же не было сил ничего спросить у него. Я снова видела в его ясных глазах целый мир, который с самой первой встречи показался мне таким невыразимым и громадным, но мы, точно оба погрузившись в него, молчали, и если и витали вокруг меня мысли, они не могли помешать этому немолчному разговору. К нам подошли Толя и Галя, принялись что-то обсуждать — но уже тише и с меньшим энтузиазмом, а мы с Есениным продолжали неотрывно смотреть друг на друга, и я всё более и более осознавала для себя, что, будучи трезвой, вряд ли решусь вновь назвать его «Серёжа».
Есенин был серьёзным. Он явно думал о чём-то своём, но при том не смотрел куда-то сквозь меня. Взгляд его был ясным и осознанным, и я всё ждала, что он вот-вот произнесёт хоть слово, когда поэт резким движением достал из кармана кусочек бумаги, попросил у кого-то чернил и, шурша листом, принялся что-то быстро-быстро писать. Мне взбрела безумная мысль, что он собирается сказать мне что-либо не вслух, а на бумаге, но, только закончила последняя буква выплясывать из-под руки его, он скомкал всё написанное и убрал в карман, точно это было что-то не стоящее, после чего снова стал улыбаться, весело смеяться и заниматься тем, что делал и до этого — совершенно не замечать меня. Мне стало ясно, что наше безмолвное молчание, наше негласное понимание — всё это длилось всего одно мгновение и пропало. Я поднялась и покинула «Стойло».
***
То, что мы с Майей и Алисой начали вникать в общество имажинистов, вовсе не значило, что мы позабыли о музыкантах, артистах и менее известных поэтах. Когда спустя долгие месяцы разлуки, мы наконец увиделись с Майей и Алисой, мы совершенно не узнали друг друга. Они отметили, что я сильно изменилась внешне и даже, кажется, в поведении, но меня больше интересовали их успехи в вокале. Презабавная штука состояла в том, что Майя, хотя и ходила в мой университет на дополнительные лекции по философии к Аркадию Никаноровичу (о том она рассказывала мне после отдельно), увиделись мы с ней в тот раз впервые за всё время. Друг наш Коля также был в тот день с нами. В отличие ото всех нас, он не так любил поэтические вечера, так что мы порешили просто прогуляться по обсыпанной февралём столице и обсудить всё, что произошло со всеми нами за это время. Мне ещё больно было вспоминать о вечерах в «Стойле» — в особенности, о совсем недавнем, так что я старалась как можно сильнее оттянуть этот момент, не переставая задавать подругам вопросы о жизни их. Новому другу Алисы, Альберту Вагнеру, пришлось вскорости вернуться в Германию, но немецкий на той стадии, на каковой успели они его тайно изучить, она не переставала нам демонстрировать, на каждом шагу приветствуя, прощаясь, благодаря, восхищаясь, изумляясь и даже сердясь на нём. Замечу, что это происходило без перевода на русский, так что нам с Майей порой понимать рассказ её было нелегко. Но, нисколько не обижаясь, заметили мы подруге только одно — насколько тайным и уединённым было их с Альбертом изучение немецкого? Алиса зарделась, как и всегда в таких случаях, весело засмеялась, не отвечая на вопрос, лишь добавила, что ему 32. Мы посчитали господина Вагнера для неё староватым, хотя впрочем… Впрочем…
После рассказа Майи о философии, в разговор внезапно вклинился Коля и начал жаловаться то на наших с ним педагогов, то на своего нынешнего сожителя Володю, который был старше его на приличное количество лет и работал врачом. И когда мы, соглашаясь со словами Коли — а был он без ума, как мы поняли, только лишь от Николая Клюева, порешили, что с нас определённо хватит пока поэтических посиделок, на улице нам встретилась толпа. Каждый в ней присутствующий что-то выкрикивал, пытаясь перекричать товарища своего, а когда они поравнялись с нами, мы с Майей и Алисой услышали наши собственные имена.
Стоило нам обернуться, как мы признали в окликавшем нас Рюрика Рока. Мы радушно приветствовали его, сетовали, что в прошлый раз так и не удалось нам обсудить прошедший Суд над имажинистами, и, видимо, выслушав все эти высказывания и приняв их к своему горячему сердцу поэта, Рюрик сжалился над нами и рассказал, что сегодня проходит конкурс, «куда-де они с ребятами и направляются». Мы с недоверием покосились на хмельную компанию, изъявив желание идти либо только с Рюриком, либо держаться в стороне, и по итогу сошлись на втором варианте. По дороге Майя снова выдала меня, рассказав, что я сочиняю стихи. Воодушевлённый Рюрик Рок на это сказал, что, к сожалению, сегодня программа на конкурсе вся заполнена, но в следующий рад он будет рад пригласить меня на выступление — он говорил это с такой трагичной интонацией, что просто нельзя было не простить его, и я смилостивилась. Горечи как-то сами собою уходили, и даже придирающийся к поэзии Коля согласился, скрипя зубы, сходить на представление.
Вход сюда был свободный — событие, от которого мы отвыкли, но к которому, учитывая обширные знакомства наши, и не стремились привыкать. Нас устроили в первых рядах, и, только успела я отложить в сторону пальто своё, по привычке оставляя на голове кепи, как выступления начались. Один за другим на сцену выходили малоизвестные поэты из разряда, как их принято было называть в «Стойле», «маленьких». Есенин и Мариенгоф не раз говорили мне, что не ходят по подобным мероприятиям, и нынче я своими глазами и ушами убедилась, почему — слушать здесь было особенно нечего.
Таланты, которые крылись во всех выступающих, были ещё ими самими не раскрыты. Им требовались либо опытные наставники, либо постоянные пробы пера. Я подумала, что как раз в таком я и могла бы выступать сама, учась хотя бы читать на сцене, и постаралась слушать внимательнее, но, как бы ни делала вид, стихи не шли. Не было той энергии и насыщенности, к каковой привыкла я за время в «Стойле». Не только стихи их были слабы — сами поэты не были артистичны, но разве в том их вина? Это я привыкла слушать людей, знающих своё дело не первый год и гордящихся этим. Медленно к скуке моей примешалась грусть — я только в тот момент уяснила для себя, что ожидала, на самом деле, несмотря на все уверения Рюрика, видеть здесь лишь одного поэта.
