— Продолжайте, — хрипло промолвил поэт, и Андрей, кивнув головою, вновь принялся расхаживать по комнате и вещать:
— Так вот в третьих… Разве не было вам известно, что собирается он издавать свой собственный журнал, и на то ему должны были быть в скором времени выделены средства из гонорара за первый сборник всех сочинений?
— Да… «Россия»… Кажется, именно так он собирался назвать его… — Николай Алексеевич при словах сих нервно ерошил бороду свою.
— И он именно от счастья решился-таки на самоубийство! — почти засмеялся от иронии Андрей, но состояние Клюева мешало ему сделать это. — Я проверил это всё, — Андрей, обрадованный, качнул головою. — Я сам побывал в «Англетере», хотя то и стоило, при известных нам событиях, мне немалых трудов. Узнал, что была-де в номере какая-то рукопись, помимо найденного чистового варианта «Анны Снегиной», но её вынесли вместе с чемоданом. Что была предсмертная записка, написанная кровью — но вовсе не та, что отдал он Эрлиху. Швейцар, бывший там в гостинице ночью, исчез неизвестно куда наутро — его не было ни на похоронах, ни на следствии, ни доселе, как подозреваю я, в жизни… Впрочем, теперь речь не о том. Я пытался выяснить дальнейшие подробности, но разузнал только, что Сергей Александрович и вовсе не числился посетителем гостиницы…
— Ибо жил в техническом номере, — продолжил за Андрея Клюев. — Само уже то, что он жил в «Англетере» — престижно, а с условиями, что ему предоставили — и подавно. Его комната располагалась на первом этаже, почти рядом с выходом…
— О том я и сам имею понятие, — перебил мужчину Андрей. — Теперь скажите мне вот что… Кто заходил к нему ввечеру?
— О, многие! — Клюев даже привстал с места, и на губах его вновь заиграла улыбка. — За те пару дней, что был он в Ленинграде, ему довелось со многими увидеться. Как только поэты, литераторы и даже художники прознали, что его поселили именно в «Англетере», к нему стали приходить часто и много, почти совсем не оставляя в одиночестве, так что, бывало, Сергей и сам принимался выгонять их. Он был слишком сильно поглощён мыслями об журнале, часто виделся с Троцким по сему поводу, который полностью поддерживал его в этой затее. Накануне, вечером 27-го, к нему захаживал Эрлих, со слов которого я узнал, что «Сергей работает не переставая и никого даже и пущать к себе не велит». Вольф Иосифович в дверях столкнулся тогда с неким гражданином в чёрном, чекистом, но не придал тому значения.
«Чекистом, значит, — подумал про себя Андрей, но даже немолчно, на все увещевания Клюева, что те самые чекисты «и ополчились на Серёженьку, как некогда на Лёшу Ганина», принялся отнекиваться, задумчиво покачивая головою. — Н-не-ет, Ганина расстреляли — но расстреляли за иное, совсем не за стихи его, думалось ему. — Ганин всегда был на счету у чекистов как вхожий в «орден фашистов». А Клюев… не знает он силы чекистов… Нет, не знает. И Есенин их силы не знал. Они и вовсе уберегали его, всячески следили за ним, дабы не попался он кому. А вот я силу их в полной мере знаю — и знаю, на что способны люди эти». Но здесь Николай Алексеевич закончил вещать, уткнулся лицом в шапку и стал рыдать. Только сейчас мужчина осознал, что, оказывается, всё это время с его прихода Николай Алексеевич был в том состоянии, когда бледности и сильным пятнам на щеках и под глазами не дано скрыть того, что он вот-вот готов пустить горькие слёзы. Он не успел спешно подбежать к собеседнику и принести ему воды, потому что вспомнилось ему лето в Константиново и живой Сергей, скачущий на лошади, будто мальчишка, едва умеющий отчего-то держать поводья, хотя учились они тому с самого детства. А после, когда он упал в мягкую, душистую от рассвета землю, к нему подбежала Вика, чуть не стала плакать, решив, что падение было смертельным; а он глядел на них издалека, не в силах вымолвить ни слова, потому что толком не знал, что здесь можно сказать — девушка, каковая была ему дорога, и не менее дорогой друг детства, ныне смогли отыскать друг друга в этом мире, где едва ли кому можно доверять. Андрей взъерошил волосы и тяжело опустился на стул, вспоминая, вероятно, теперь день похорон.
— А знаете, что видел я? Того и не под одним следствием не поведаешь, ибо самому до сих пор боязно, — Андрей перевёл взгляд на Клюева. Тот дрожал мелкою дрожью, изредка с силою сжимая зубами гранённый стакан — и тогда в комнате слышалось жуткое «тык-дык-дык», точно кто со всею силою теребил цепочку двери номера мужчины.
— Не-ет, н-не знаете! И никто, никто того не знает, и не узнает никогда! Мне и доселе то снится во снах…
— Рассказывайте, — тихо, без просьбы, произнёс Болконский. Клюев ещё некоторое время молчал, глядя на мужчину грустными глазами своими, а потом негромко начал:
— Я заходил к Сергею после Эрлиха. Час был поздний, и я не сомневался, что он давно уже спит, однако же, под дверью полоскою струился слабый отголосок света. Я вошёл, ибо дверь была не заперта, и помялся на пороге — совсем незнакомая компания привечала меня, а Серёжи так нигде и не было. «Где, — говорю я им, значит, — Сергей?» А они сидят за столом, где давеча он работал, смеются, разглядывают меня — все какие-то то ли воры, то ли хулиганы и забулдыги. Сергей был вхож в таковые компании — наполовину бандитские, но всегда держался особняком от них, старался выпить, пошутить — но и уйти сразу же. А здесь они прямо-таки, как саранча — свежие деревья, заполонили весь номер его, и всё шутят, всё об чём-то кричат, курят и пьют, не обращая даже внимания на меня. А когда один из них всё-таки услышал вопрос мой, он засмеялся — грубо, вовсе не по-свойски, принялся крыть матом, а после, сверкнув глазами, молвил: «Ушёл, значит, твой Сергей. И совсем не скоро он вернётся». Запах ото всей этой суматохи шёл не самый приятный — то ли сказывался спирт, то ли кому уже плохо стало. Я и сам начал уже собираться, когда заметил в кровати человека — но повёрнут он был к стене и накрыт одеялами — то ли до сумерти пьяный, то ли покойник. Хотел было возразить что-то на сей счёт, но здесь уж меня приятели Сергея выталкивать начали за дверь и уверять, что, как только вернётся сам Есенин, мало мне не покажется, что я сей пьянке мешаю. Я и удалился».
Андрей молчал. И молчала ночь за окном, что уже начинала понемногу распускаться из сиреневых поздних сумерек в алое утро. Почти год прошёл с той роковой ночи, а ему всё казалось, что лишь вчера получили они с Викой письмо о смерти Сергея, и лишь вчера попала и она сама под машину — прямо в объятия смерти.
— Расскажу. Всем расскажу об этом, пускай я и не журналист, — Андрей поднялся. Лицо его казалось в утренних сумерках и свете догорающего огарка свечи серьёзным и решительным. — Но изначально Галине Артуровне, ведь кто, как не она, первой должна узнать правду?
Они с Николаем Алексеевичем распрощались тёплыми друзьями, но в совершенно различных чувствах. Тот разговор происходил в ночь на 3-е декабря, а наутро из газет стало известно, что Бениславская застрелилась на могиле Есенина.
