— Вы утверждаете, что вы — Виктория Фёрт? Но единственная информация, сохранившаяся об вас, относится к середине 20–х годов XX века. Говорится, что вы проживали с артистом и малоизвестным поэтом Андреем Алексеевичем Болконским, но, при том при всём, близко общались, как и виделись с Сергеем Александровичем Есениным до кончины его?

— Верно. И не раз.

— И проживал Андрей Анатольевич — хм, какое совпадение! — закончив Гнесинский институт, он проживал ровно там же, где в начале 1950–х образовалась музыкальная школа имени Гнесиных.

— Точно, — хрипло твердя, киваю я.

— И после трагической смерти вашей 30 декабря 1925 года из–за аварии в той же «Новой вечерней газете» к следующему номеру Андрей Алексеевич готовит некролог об вас и вашей жизни?

— Верно.

— А после вы небывалым раннее образом начинаете припоминать события, каковые, с одной стороны, не происходили с вами, с другой — когда–то случились и остались на подкорках сознания?

Я молчала. Впервые за всё время сего опроса молчала, а скупые безмолвные слёзы стекали по щекам. Самое отвратительное в жизни своей — встреча с привидением. Куда лучше жить, не осознавая, что прошлое окончательно прошло и более не вернётся, чем таким жестоким образом повстречаться с ним, поверить, что оно вернулось к тебе в качестве настоящего и по новой безысходно потерять. Я вновь, вновь потеряла его! Вновь переносила то же, что ощущала сто лет назад. Вновь не сберегла его! Окунулась в мир, где могла не помнить ни о чём, но даже и тут стало преследовать меня т о самое, что непременно мешало жизни. Я дёрнулась, но едва ли это помогло бы отвязаться от смирительной рубашки. Чёрт подери, событиям сто лет, а я помню их так, будто это было со мною лишь вчера!..

Вздрагиваю. В ч е р а. Отпечаток голоса эхом сквозит в тишине палаты.

— Откуда у вас сведения эти? И про газету, и про Сергея, и про… меня… Сколько знаю, — качаю головою, — я пронеслась в истории жизни его на цыпочках, почти не коснувшись её, не оставив ни стиха, ни записи, ни… — гляжу на фото в руках санитара. Он держит его в резиновых перчатках, неприятно царапая ими поверхность фотокарточки. На ней улыбающийся Есенин с гармошкой и девушка рядом с ним… точь–в–точь я…

— Вы сами сказали, что на фото не Катерина Есенина, — улыбнулась мне женщина–психолог. — А далее всё было просто. Ваши отключения, воспоминания посредством снотворного, бредовые идеи и мысли… Нет, Виктория, вы не вмешались в историю нисколько, но дали возможность вмешаться в неё н, а м.

Я снова дёрнулась, норовя вырваться или закричать, но всё было тщетно. Кто–то рядом со мною усмехнулся — несли очередную, наверняка, смертельную, дозу снотворного. Я стала ещё более спешно вырываться.

Что-то неразборчиво кричу, прежде почувствовать горькость на языке и увидеть пред собою свет. И вновь я вспоминаю — нет, буквально вижу перед собою! — ту самую скамью подсудимых, на коей сидят Иван Грузинов, Александр Кусиков, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич и… и Сергей Есенин. В нетерпении шаркают ногами, каждый ждёт выхода своего. Один из них, с ясными голубыми глазами и светлыми волосами. Обернулся к нам, будто даже заприметил и улыбнулся. А после вышел читать и полностью околдовал тем самым весь зал. А ещё — меня.

========== День декабря ==========

Комментарий к День декабря

Дорогие читатели!

В последнее время я перечитала столько биографических сведений о Сергее Александровиче, что во мне просто не могла не зародиться эта идея. А когда я услышала об этих воспоминаниях Клюева, то просто не смогла оставить своё произведение без должного эпилога. Хотелось бы сделать эту главу подарком вам всем с наступающим праздником, но я не садист, а потому просто, почти без подписи, выкладываю её)

Время на часах приблизилось к трём тридцати. Изо рта Андрея выпала последняя докуренная сигарета, когда раздался звонок в дверь. Сколь долго ждал он его! Сколь долго корил и истязал себя мыслью, что, вероятно, доверился не тому человеку, и назначенной встречи не произойдёт. Он медленно поднялся, откинул полы своего сюртука, вторя неким известным строчкам. Руки слабо дрожали, покуда он снимал дверную цепочку. Не открыл до конца. Лицо человека в шапке с той стороны двери заставило утихомириться его трепещущее от страха сердце. «Не сегодня», — вторили увиденному мысли, пока вспоминал он взгляды сотрудников ВЧК на улице, обращённые к нему.

— Николай Алексеевич, — собственный голос — хриплый, с придыханием, показался ему чужим.

— Андрей Алексеевич, — тут же раздался с той стороны ответ, будто послуживший теперь кодовым названием, дабы мужчина прикрыл дверь, навалившись на неё всем телом, а после, окончательно сняв цепочку, вновь открыл её. Клюев, размахивая шапкою, вошёл в номер так, будто бы всегда был здесь своим. Лицо его ныне не выражало ровным счётом ничего, тогда как, Андрей знал по ходившим по Ленинграду сплетням, что, узнав о гибели друга, он долго молчал, бледнея прямо на глазах, не в силах вымолвить ни слова, держался, но слёзы-таки покатились по щекам его. Андрей предложил ему присесть за стол, прикурил — от сего занятия Николай Алексеевич отказался, стал шарить по столу рукою и рассматривать какие-то бумаги, но всё то было судорожно и нелепо, силилось сбить жуткое любопытство его, и он непрестанно неосторожно поднимал взгляд на пришедшего к нему в сей поздний час мужчину и кусал губы. Дело, которое не требовало отлагательств — и вовсе не потому, что в том был замешан друг его.

От Клюева никогда не скрывались чувства других людей, и, сколь мог Андрей судить по недолгому общению с ним — тому способствовала биография его. Однако на сей счёт сам мужчина не раз отшучивался и говаривал то: «Я мужик, но особой породы», то — что от печени единорога происходит, и ни о каковых биографических сведениях тут и речи быть не может. Вот и ныне он, будто бы прочувствовал всё настроение Андрея, но и, угадав его, говорить ни об чём не решался. Мужчина продолжал нервно стряхивать опадавший на пиджак пепел, а после резко поднялся и заходил по комнате.

— Но что же, что же вы молчите! — не выдержал он. — Есть сведения?

В бороде Николая Алексеевича возникла слабым промельком улыбка.

— Есть, но резон ли вам соваться в дело сиё?

Он говорил с явным нажимом на «О», как обыкновенно делали все, долго прожившие в Ленинграде — Андрей знал это, но знал также и то, что Николай вовсе не из этих краёв.

— Расследование ведь уже завершено, и выявлено окончательное заключение. Так что же вам ещё надо от сего? Страна отскорбела. Близкие его — тоже.

Услышав эти слова, Андрей остановился прямо посреди комнаты и отшвырнул от себя прикроватную тумбу. Она с грохотом упала на пол с теми немногочисленными вещами, что были на ней.

— Но вы обещали, обещали! — он осознавал, что ведёт себя, будто обманутый дворовой мальчишка, каковому дали не рубль, а двадцать копеек за службу. Это не могло не вызвать у пришедшего ответной улыбки, и, пускай он и собирался произнести в тот момент ещё что-то, он лишь качнул головою.

— Вы ведь и сами то понимаете, Николай Алексеевич, — успокоившись и уперев руки в спинку кресла, проговорил Андрей. — Следы на шее, кои не соответствуют удушью: ремешок от чемодана был не просто обмотан вкруг её — его будто бы кое-как замотали после, специально, уже после смерти его. Сколько рассказывал друг мой, следователь, у удушившихся он едва-едва спадает с шеи от отёка, а здесь и вовсе находился на подбородке. Далее, — мужчина продолжал нервно расхаживать по комнате, заложив руки за спину, точно разговаривал вовсе не со знакомым ему поэтом, а с представителем правительства. — Высота потолков в «Англетере». Я сам едва смог коснуться их ладонью, а Сергей Александрович, сколь помните, был ниже меня, по крайней мере, на голову. Предположим даже, он встал на стремянку и принялся обматывать себя ремешком, но, позвольте спросить, как же ему удалось дотянуться до трубы? Что за чудодейственная сила подняла его в тот момент вверх? В-третьих… — он помялся оттого, что заметил теперь бледность на лице Клюева. — Что с вами? Вам дурно?