«Так мы далеки и так не схожи —
Ты молодая, а я все прожил.
Юношам счастье, а мне лишь память
Снежною ночью в лихую замять».
Ещё один раз — пожалуй, последний в жизни своей, мне довелось привидеться с Сергеем, когда он сам пришёл ко мне на Фрунзе, постучавшись среди ночи, в квартиру Андрея; я проснулась, но стуки не умолкали ни спустя полчаса, ни спустя час, ни, кажется — три… Побежала открывать, потому как были у Андрея свои проблемы с ВЧК, и потому мне непрестанно приходилось бояться на и даже в безмолвии замирать на сей счёт. Со мною вместе замирало иногда и сердце. Но на пороге стоял Сергей. Запыхавшийся, грязный и промокший до нитки.
— Вика… — только и произнёс тогда он. У меня заболело сердце. Оно каждый раз болело при виде его, потому что мне было жалко Сергея Александровича, но ещё более оттого эта жалость распространялась, что я беззаветно его любила. — Вика… — ещё более жалостливо и хрипло повторил он. — Вы знаете, впросак я здесь попал, аж самому тошно…
— Сергей, может, вы зайдёте? — нежно спросила его я. — Дождь на улице, и вы только лишь с него…
— Нет, нет, — ласково оборвал он меня, улыбаясь. — Друзей лишь никого не осталось у меня, Вика. Верно, предатели они все. Я, Есенин, их знаю, и никому более не верю. Толя Мариенгоф предал. Кусиков обвенчался и уехал за границу, ни слова не сказав. Ванька Приблудный спёр мои ботинки, а у Кати выманил все деньги — якобы мне на бедность. А Галя выгнала меня. Я пришёл извиниться, а она послала меня вон — вот я и ушёл. Ей, кажется, и лечиться приходилось, Гале — я об том мало ведаю.
— Сергей Александрович… — я норовила было подойти и обнять его, когда к двери подошёл Андрей — осведомиться, кто пришёл.
— Вот оно как, — Есенин взглянул на меня, и грустная, но жуткая улыбка отразилась на лице его. — А я гадал, отчего Катя сказала, что вы адрес сменили… Доброй ночи…
— Сергей Александрович! — прокричала я в тишину ночной улицы. Набросила на себя своё самое холодное, студенческое то бишь, пальто, и бросилась бежать за ним, но на улице не увидела ничего и никого кроме одинокого фонарного столба и пустынной сумрачной улицы.
— Андрей, давайте напишем Сергею, — только вбежав в дом, заявила я Болконскому. Он оторвался от нот и недоумённо взглянул на меня. — Прошу вас, сердце моё не спокойно, страдает он больно, — взмолилась я. — Выясните адрес его, ради Бога.
Точный адрес Сергея Андрею выяснить не удалось, так как пребывал тот в разъездах; но он нашёл газету, в каковую меня могли бы удачно устроить. Даже разузнал контакты главного её редактора, отправил письмо, корпел, дабы дали мне работу непременно в моём любимом городе Ленинграде, и я, разузнав о том, уже в мечтах практически работала в недавно открывшейся «Новой вечерней газете». Болконский договаривался, письмо должно было прийти ровно в день моего 25–летия, однако опоздало, и его нам донесли только лишь 30-го декабря. Когда звонили в дверь со срочною телеграммою, Андрея дома не оказалось. Я открыла, забрала письмо и, даже не взглянув на адресата его, оставила в стороне и открыла только вечером. Строчки быстрым, почти мимолётным, шрифтом, побежали сквозь меня, сквозь душу, сквозь нутро моё, и я едва ли смогу теперь вымолвить или пересказать в словах, что испытывала в то самое мгновение, как прочла злополучную телеграмму.
«Уведомляем вас что утром 28 декабря сего года Есенина Сергея Александровича нашли в номере «Англетера» мёртвым».
16 слов, которые не могла я уложить в свои сто нахлынувших на меня чувств. Я металась из стороны в сторону, билась об стены, силилась удушить себя здесь же, прямо на месте — в квартиру в то самое мгновение вбежал Андрей, не дав совершиться непоправимому. Он был первым, кто ещё окромя меня прочитал запоздалую «срочную телеграмму», пытался говорить что–то, но никакие слова не были действенны. Я встала, укоряя его в бездушии и абсолютном бесчувствии, что, ежели не жалеет друга он своего, то пожалел бы хотя бы меня, что он–де человек без души и мнений, а после, не выдержав взгляда его, а ещё более — мыслей своих, бросилась на улицу.
Дождь моросил крупным струпьями и лишь много позже довелось мне узнать, что то был не дождь, а крупный, слишком сильный для того декабря снег. Я пыталась пешком пройти от дома Андрея до Тверской, посетить «Домино» и рассказать им всем о том, что сотворили они с Сергеем, но, пока бежала, не была в точности уверена, что мне хватит на то слов, а, тем паче — смелости. Однако же дождь продолжал моросить, а я — быстро бежать в сером своём пальто, едва достающем до колен, к месту, где свершалась вся юность моя. Посреди дороги я остановилась и осознала, что далее бежать мне и не придётся — они, каждый из них, были теперь здесь же, под этим моросящим дождём и, опустив головы, старались не смотреть на меня.
— Ну, что вы! — вскричала я лицам, всем друзьям его. — Что же вы пили с ним, кутили, спорили и бегали за девками, а помочь ныне ничем не можете?!
Но все только молча отворачивались, пытаясь не встречаться со мною взглядами. Я потянула за рукав к себе сначала Клюева, но тот перекрестился и, махнув шапкою своею, сделал вид, что не знает меня; заприметила Кусикова, но он отшатнулся от меня, сверкая страхом в глазах; тогда я прильнула к единственному близкому другу Сергея Маренгофу, но и тот отбросил меня прочь с плеча своего, как дворовую голодную собаку; я обернулась и протянула руку Бенислаской, но она отвернулась от меня, прикрываясь своим зонтом. Я ощущала слёзы на щеках своих. Есенина не стало. Я покачнулась. А весь мир — вместе со мною. Впереди едва различим был лишь один свет и он, точно звал меня. Послышался гул. Стон. Скрип. Всё смешалось, и бледно–жёлтая комната вновь была предо мною.
— После смерти у Есенина даже не было памятника — спустя полгода вырос какой–то холмик, да и всё. Все литературные дела за него доделывала верная Галя Бениславская; изредка помогала ей Аня Назарова — печатали последние сборники стихов, собирали события их жизни и кой–какие оставшиеся мемуары. 29 декабря на 5–й странице Ленинградской «Новой вечерней газеты» появилось извещение, что Есенина Сергея Александровича не стало; почти чрез год, 5 декабря 1926 в «Правде» опубликовали объявление о том, что покончила жизнь самоубийством Галина Бениславская. Версию о том, что его кто–либо убил, стало опровергать до смешного спешно и быстро и, дабы скрыть все опасения на сей счёт, председатель ВЧК Юрий Прокушев в 1989 сказал: «Опубликованные ныне «версии» об убийстве поэта с последующей инсценировкой вешения, несмотря на отдельные разночтения… являются вульгарным, некомпетентным толкованием специальных сведений, порой фальсифицирующих результаты экспертизы». Однако не стоит забывать, что против Есенина выступали многие сторонники властей. Бухарин говорил, что выступает не против Есенина, но против есенинщины — а второе не возможно без первого. Молодому человеку, каковой считал, что совершенно растратил молодость свою, и что стала к нему уже подкрадываться старость, что он стоит среди богатства воспоминаний, одинокий, внушали то самое чувство и одиночество ещё и самые приближённые его, то ли не стремясь, то ли вовсе не желая понять его, и ежели не шло здесь речи даже об убийстве, то о преднамеренном подталкивании к суициду — безусловно. Современники отмечали, что было два Есенина: печальный, надломленный и одинокий и тот, что душою и сердцем был обращён к людям. В любви к ним он находил что-то особенное, какой-то незыблемый святой исход всего, что мучило и тяготило его. Разве одно то уже не свидетельствует, что мог он, подобно ребёнку, поддаться любому слову или злому замыслу, поверить в то и счесть даже за чистое предзнаменование?
Сергей Городецкий говорил, что имажинизм нужен был Есенину разве что для того, чтобы выйти из образа обыкновенного сельского мальчика–пастушка; что своим озорством к своим деревенским кудрям он поднимал себя, в первую очередь, над Клюевым, и только после — над всеми деревенскими поэтами. Только вот в сём умозаключении не учитывается вовсе, что, в первую очередь, Есенин воспринимал Клюева одним из дорогих друзей своих, коей сильной симпатии боялись и Галина Бениславская и Александр Сахаров, желавшие поэту лишь самого наилучшего; Клюев же, в свою очередь, наградил его тем отношением, что не раз, после разрыва Есенина с Дункан, покушался на имя Айседоры, приговаривал, что, «вот–де была она моею женою» и прочее, не скрывая при том, что его интересуют лишь физическая близость, деньги и выпивка.
