— Давайте вы лучше прочтёте своё. Есть что-то новое?

О да. У меня определённо было что-то новое. Точнее говоря, целый цикл, посвящённый Есенину и нашей с ним разлучнице. Набрав побольше воздуха в лёгкие, я принялась читать.

========== IV. Имажинисты ==========

Калядов знал о наших посиделках всё с моих же рассказов.

Колю как-то не поразило то, что Есенин подошёл к нам при первой же встрече, как и то, что уже при повторной встрече он, сославшись на то, что мы всё равно часто собираемся бывать здесь, разрешил приходить нам без билета. «Я уже сказал в кассе, чтобы вас пропускали как своих», — как-то хитро улыбаясь, говорил он в тот раз. Столь же мало внимания уделил он моему общению с Кусиковым, Якуловым, Клычковым, Орешиным, Шершеневичем и Мариенгофом и лишь при упоминании Клюева весь как-то воспрял духом.

— Сейчас вообще крестьянская поэзия в особой моде, но Николай Клюев! — в самой лишь интонации он точно невзначай поставил сразу три ударения. — Но лишь в его стихах современность как-то по-особенному сочетается с архаикой. Он — против агрессии «певцов железа». Почитай «Четвёртый Рим»! В его стихах есть и образы беззащитной природы, и идеи всемирного братства.

Я почитала всё, что он мне советовал. Стихи его пришлись мне по душе, но, как и всегда было с произведениями, автором каковых не являлся Есенин, чего-то в них недоставало. Мнилось, что у Сергея душевно всё, что бы он ни написал или ни прочитал. У остальных же был только талант.

А меж тем, декабрьские праздники и январские морозы слегка разделили меня со «Стойлом». Это, впрочем, совсем не значило, что я позабыла обо всех наших весёлых вечерах, где происходили споры об образе, форме и содержании стиха, пьяные гуляния и драки, о новой моде своей и, конечно, о Есенине, но, с головою окунувшись в учёбу и экзамены, я стала считать, что совершенно отстранилась ото всей этой компании. Точно также казалось мне, что стоит ещё раз увидеть Есенина, я не вспомню о прежнем своём пыле и тепле ровным счётом ничего. Не буду, как раньше, пытаться поймать взгляд его голубых глаз, не начну дрожать всем телом, когда он примется со всею силой своего голоса читать стихи и яростно расхаживать по сцене. Мне думалось, это было мимолётным увлечением и, пожалуй, хорошо, что оно так быстро забылось. И, тем не менее, ещё раз посетить «Стойло» мне предстояло.

Стоило лишь поэтам заприметить меня, как все тотчас же принялись махать шапками, кепи и другими головными уборами, что были у них при себе. Не было расспросов наперебой и перебиваний друг друга на счёт того, где я пропадала. Мариенгоф, он же Анатолий Борисович, галантно взял меня за руку и, подведя к кассе, по-свойски попросил, чтобы мне вновь предоставили бесплатный вход. Но я, судя по всему, так часто и много оглядывалась по сторонам, что каждому стала ясна причина моего смятения — Есенина нигде не было. И только собирался один из знакомых поэтов сообщить что-то на сей счёт — я догадалась о том по глазам его, как в «Стойло» вошли двое, и даже с улицы слышались их весёлые голоса и смех. Я обернулась скорее от внезапности, потому что услышала знакомый голос, но, как только Есенин приподнял мокрую от снега шапку, а после за руку провёл спутницу свою вперёд себя, он посмотрел вперёд и также заметил меня. Оба мы замерли так, точно столкнулись со своим ожившим отражением, пока всю обстановку не разрядил Мариенгоф, решив поухаживать за девушкой и принять у неё пальто. Будто воспользовавшись этим мгновением, Есенин спешно подбежал ко мне, схватил за руку — меня, всё ещё едва сознающую мир вокруг себя; покрепче сжал её, так что я ощутила холод его пальцев с мороза, что-то сказал — как после стало ясно, всего лишь произнёс моё имя, и столь же быстро ретировался со своей спутницей в залу. Я проследовала туда же на негнущихся ногах.

Изумление не спадало до конца вечера, и я, хотя до безумия любила слушать имажинистов, нынче не могла сосредоточиться ни на чьём произведении. Меня окружали приятной компанией хорошие товарищи, но взгляд мой то и дело падал к одному и тому же столику. Только смогла я вновь чувствовать, как прежде, как осознала эту ужасную вещь, произошедшею со мною — мои чувства к Сергею совсем никуда не исчезли, а теплились внутри до того самого момента, пока я его не увижу. И только стоило настать этому моменту, как я наблюдаю его совершенно с другой девушкой, даже не с Катериной.

Во время выступления, когда я всё никак не могла определиться, на что смотреть — на недопитый стакан или на столик, за которым сидел Есенин, он резко вскочил со своего места и столь же быстрым, твёрдым шагом подошёл к нам.

— Господа, вынужден украсть вашу даму, — произнёс он, схватив мою руку и вырывая не только словами, но и жестами из мужского общества, а после, когда мы остановились вместе немного в отдалении, сделал вид, что наблюдает за сценой. Я тоже стала смотреть, как читает Шершеневич, по-прежнему мало вникая в стихи. И тогда Есенин вновь заговорил. Тихо, совсем тихо — я вдруг осознала, что почти отвыкла от его голоса.

— Вика, уже вечер близится к концу, а вы так ни разу и не подошли ко мне.

Я так возмутилась, что даже вздрогнула и ощутила, как краска приливает к лицу моему. Сцены, недавно виденные мною, мельком пронеслись в голове: как он, весёлый, весь заснеженный, входит в «Стойло», придерживая за локоть незнакомую мне девушку, а после глядит на меня так, точно я могла быть помехою их счастью. Я стояла к нему вполоборота, так что даже не решилась повернуться, и произнесла:

— Зачем же? У вас, я считаю, и без того приятной компании хватает.

— Они — это всё одно, — махнул он рукою в сторону столика имажинистов, от которого увёл меня, и я, не знающая так близко ещё взаимоотношений их, неправильно восприняла слова его. — Они из меня водку сосут.

— Я говорила вовсе не об Анатолии Борисовиче и остальных, — качнула я головою. — А об вашей… вашей… — слово точно до последнего не желало вырываться из уст моих. — Вашей жене.

Чтение продолжалось, а вот ответа Есенина не было. Если бы я не слышала приглушённое дыхание позади себя, то решила бы, что он уже ушёл. Гонимая любопытством, я, наконец, обернулась и наткнулась на улыбку его — и не поняла, какие витали мысли в кучерявой голове его, какие мотивы он преследовал, когда так улыбался.

— Я с ноября считаю себя разведённым мужчиной, — ещё тише произнёс он.

С ноября! Я слышала о том, что он ушёл от Райх — об этом кричали все декабрьские газеты, и это было своего рода скандалом, ведь развод так и не состоялся. Но, при всём при том, была ещё эта Екатерина. Была, чёрт возьми, девушка, которая весь вечер сидела с ним, прижавшись к его плечу. Мысли мои путались, но, когда я вспоминала, кому по нравам пытается подражать наше общество, моя дурнота как-то сама собою начинала спадать. Я, кажется, снова покраснела. И, только закончил Вадим выступать, Сергей подвёл меня к своему столику и представил девушку, находившуюся за ним. Это была Галя Бениславская.

То, что она влюблена в Есенина, было понятно с первого же взгляда. В том мы с нею, впрочем, были схожи — и это было единственным, что могло сближать нас. Но тему поэзии среди ребят она поддерживала более оживлённо, чем я, вступая порою и в споры, хотя мне казалось, что она не пишет стихов, а также о советской власти и Туркестане. Есенин непрестанно наблюдал за нами двоими, обдумывая при этом что-то, и вдруг несколько раз остановил Мариенгофа на полуслове, тряхнув того за руку: «Толя, смотри, зелёные. Зелёные глаза». Я знала наверняка, что он говорит о Бениславской, ведь у меня глаза были серыми и лишь изредка возвращались в родной голубой, а потому при речи этой потупила взгляд, столкнув его с бокалом. Больше я не слышала, о чём говорили они, и, лишь будучи совсем нетрезвым, Есенин подсел ко мне, намерившись, судя по всему, окончательно испортить этот вечер. И только теперь дошло до меня, что каждый раз — даже если мы не виделись более месяца, меня поражало, сколь доверчиво-наивными кажутся его голубые глаза, смотрящие из-под курчавых белокурых волос.