В дверях меня встретил знакомый швейцар Александр, и мы с ним весело разговорились, а после неожиданно замолкли, вспомнив об одном и том же человеке. В зале у первых столиков встретили меня Вадик Шершеневич и Коля Клюев и оба принялись наперебой удивляться моему внезапному появлению. Ни к одному, ни к другому я не питала особенной симпатии и поддерживала отношения как с близкими товарищами Есенина. Вот и теперь, по тону разговора их, выведать они у меня хотели лишь об нём одном. Я неохотно принялась рассказывать, а к горлу подкатывала тошнота, когда я видела, как переглядываются они при этом друг с другом.

— А где же Мариенгоф? — вдруг спохватилась я.

— Как где? — искренне изумился Вадик. — Он почти уже семейным человеком у нас стал, Вика. В декабре жениться собирается.

— А кто же тогда присматривает за лавкой на Никитской? — продолжала удивляться я, с ещё большим изумлением осознавая теперь, что меня в действительности волнуют все вопросы, оставленные здесь Сергеем.

— Как кто? — вторил другу Клюев. — Галя Бениславская.

После мы немного поговорили о Сандро Кусикове, но, когда я осознала, что разговоры все, так или иначе, будут сводиться у двух друзей к отношениям Сергея и Айседоры (о каковых по довольно понятным причинам мне совсем не хотелось распространяться), я сказала, что хотела бы напоследок побродить в одиночестве по «Стойлу», и мужчины, понятливо кивнув, удалились.

Я осмотрелось. Трактир был вроде прежним, но всё же — теперь иным. Больше не будут здесь, как раньше, весело и шумно скандировать стихи, временами — пить, драться, ругаться, выступать за наилучшую поэзию. Без Сергея здесь точно не стало жизни. Никогда уж он не подойдёт к нашему с Майей и Алисой столику и ласково не поздоровается. Не поцелует рук наших. Не начнёт шутить об очередном начинающем «поэтишке». Я обошла рядом со стенами, с каких наполовину были уже сдёрнуты плакаты, а рисунки — перемазаны краскою — вероятно, в силу всё тех же происходивших здесь дебоширств. Дотронулась рукою до нарисованного Якуловым Есенина с копной золотистых волос. Под портретом впервые заприметила строки: «Срежет мудрый садовник — осень головы жёлтый лист» и вспомнила, как рассказывал Толя, что Есенин жуть как боится рано поседеть. Не те уже мысли сквозили в голове моей, когда я направлялась прочь от Тверской, в сторону Никитской — и даже здесь неизбежно ждали меня приятные тёплые воспоминания о встречах с ним. Зима. Глубокие сугробы. Шатающиеся повозки, как умеют, передвигаются по ним, а извозчики на них то и дело подпрыгивают. Мы с Сергеем идём, греем руки свои тёплым дыханьем изо рта, растираем друг об друга и улыбаемся — со смехом и согреваться как-то легче.

— Помню, в холодный майский вечер я вышел на дорогу в Константиново. Полночь. И лишь изредка по дорогам скачут вот такие же извозчики, — он, улыбнувшись, тыкает перчаткою в сторону очередного проезжающего мужика. — А я вышел в одной женской рубахе на перекрёсток…

— Женской? — засмеялась я. — Ничего не путаете?

— Отнюдь! Переоделся колдуньей — Вика, не поверите! Ну, не смейтесь же так громко, дослушайте! Мимо шли плотники, а как увидели машущую им колдунью — так со страху побросали все инструменты свои и разбежались.

Я долго и громко смеялась. И теперь в воспоминаньях сих запоздало заметила, что уже подошла к знакомой лавке. Она была заперта — впрочем, чего же ещё ожидать можно было? Галина наверняка захаживает сюда раз в неделю, дабы удостовериться, что всё в полном порядке. Правда, отчего присмотр за лавкою не поручили Кожебаткину, я как-то совсем не задумалась — даже не задалась вопросом сим. Я спешно вытащила бумажку из кармана уличного пиджака своего и прямо здесь же, прислонив её к стене, написала:

«Галя, я вернулась в Москву. Есть несколько слов о Сергее Александровиче. Захотите переговорить, звоните.

Вика»

— и оставила номер свой и дату под сим. Но только успела я пристроить это незатейливое письмецо к двери, как позади меня раздался лёгкий кашель, каковой обыкновенно используют, чтобы привлечь внимание к кому-либо. Я обернулась. На меня смотрела Бениславская.

В первое мгновение я решила, что придумала её себе сама — столь сильно была она похожа на прежнюю Бениславскую и одновременно разительно отличалась от неё. Она либо похудела, либо слишком сильно осунулась, так что скулы непривычно проглядывали на лице её. То придавало ей суровости — вероятно, из-за эксцентричной и весьма своеобразной внешности и ощущения сильной утомлённости. Я никогда не задумывалась над тем, красива ли Бениславская: пока мы обе пытались вытащить Есенина из кабака, каждая — своими способами, мне не было нужды обращать на это внимание. Более того, я старалась всячески перекрывать её и, замечая явное к ней Есенина расположение — много большее, нежели ко мне в то время, видела в ней свою соперницу. Обыкновенно люди хотя бы на уровне интуиции чувствуют отношение к себе другого человека, а потому было совершенно ясно, что и Бениславская не питала ко мне особенной симпатии. Теперь же я глядела на неё как-то виновато и казалась самой себе глупой. Обе мы очутились в одной лодке, ведь, сколько бы вокруг Сергея ни крутилось барышень, всегда и повсюду от друзей его слышались лишь два имени: Галя и Вика.

— Вика, — тон голоса её был сухим и едва ли дружелюбным.

— Галя, — я качнула головою в знак приветствия. — Николай Алексеевич и Вадим Габриэлевич сказали…

— Знаю, — с тою же интонацией перебила меня она. — Встретила их по дороге.

Мы помолчали. И я сама теперь не знала, об чём, в действительности, могли бы мы поговорить, ежели бы позвонила она мне по телефону.

— Сергей Александрович много вспоминал об вас! — с жаром начала я, вновь взглянув на неё.

— И о вас также много упоминал он в письмах, — отвечала Бениславская. Мне снова стало нечем отвечать ей и не о чем говорить. Тогда она тенью промелькнула мимо меня, ловко сдёрнула оставленную мною записку с двери, и сердце моё ушло в пятки — выслушивать меня она не собиралась, даже если бы мне и достало слов поговорить с нею! Тем временем она отперла дверь, и та ехидно заскрипела пред носом моим. Но тут Галина, точно обдумав что-то, посмотрела на меня, хмуря густые тёмные брови свои:

— Так вы войдёте? — спросила она меня. Я не могла поверить счастью своему и слишком спешно — быстрее, чем надлежит приличиям, вбежала внутрь. Знакомый мне чайник начал кипеть. Я осматривалась и среди каждой книжной полки, средь каждого предмета мебели промелькивало для меня что-то, непременно напоминающее о Есенине. Галя как будто угадала это по глазам моим, кивнула каким-то своим мыслям, предложила присесть, а после поставила предо мною стакан с чаем. Я долго молчала, разглядывая стены и помещение, и только спустя некоторое время поняла, что девушка ждёт, пока я переведу на неё взгляд, чтобы заговорить.

— Сергей в Париж отправился? — вот, с чего решила начать она разговор. Я кивнула.

— Однако, вероятнее всего, они с Айседорой уже в Италии. По крайней мере, изначально собирались туда.

Бениславская молчала. Она хмурилась и временами нервно перебирала тонкими пальцами лёгкий шарф на шее своей, потом, спохватившись, убирала руки, начинала барабанить ногтями по столу и прекращала теперь уже и это занятие. И вдруг, словно обессилев от молчания и терзавших её вопросов, придвинулась ближе ко мне и вспыльчиво произнесла:

— Ну, как он там? Хорошо ли ему там?

Вряд ли под сим «там» подразумевала она Европу. Здесь была горечь женщины, оставленной возлюбленным из-за брака с другою.

— Не так хорошо, как хотелось бы… — несмело начала я. Голос казался нетвёрдым и хриплым. — И это не помешало ему вновь, с прежнею — а может, и большею, силой запить и предаваться скандалам. Но вы ведь знаете, несмотря на свой упёртый характер, Сергей очень быстро поддаётся чужому влиянию.

— Я никогда не преклонялась пред ним как пред человеком именно из-за этого, — нерешительно качнула головою Бениславская. Ей так же, как и мне, трудно было поверить, что ныне мы говорим с нею по душам — или, по крайней мере, пытаемся прийти к таковому разговору. — Ведь он, при всей своей дьявольской хитрости в сто раз наивнее меня. Кто зачинатель? Сандро?