— Что же вы предлагаете мне? — практически перебивала его на полуслове я. — Писать стихи? Вы и сами видите, какое это дело в плане денег.

— Истинно, — закивал головою он, сделавшись вдруг серьёзным. — Поэтому шли бы вы лучше в литературные работники, либо библиотекари — дело прибыльное и неплохое. А после бы и до издателя добрались, что нынче в почёте. У вас такая семья хорошая, Вика. Родители интеллигентные люди, выходцы из пролетариата, а вы всё о революции глаголете — как-то некрасиво даже…

— Не смейте обсуждать мою семью, вы их вовсе не знаете! — вспылила я и закинула было руку для пощёчины, однако мужчина спешно перехватил её, и глаза наши встретились; в его, голубых — плясали озорство и весёлость. Обернуться заставила нас вошедшая Дункан, которая деликатно кашлянула при виде таковой сцены. Ей каждый раз не нравилось, даже, более того, раздражало, когда не понимала она чего-то из беседы нашей, и потому всегда, как могла, пыталась переводить с русского на свой лад; нынче — только лишь по жестам нашим и молчанию. Есенин опустил руку мою и совершенно спокойно двинулся к ней, с улыбкой принимаясь расспрашивать, как прошёл урок у неё.

В другой раз я невольно стала свидетелем очередной ссоры меж Айседорой и Сергеем, но ныне Лола Кинел не присутствовала, и едва ли мог кто-то служить переводчиком. Забавно вышло так, что все мы непривычно находились в одной комнате, но каждый был занят своим делом. Дункан полулежала на софе, кокетливо подтянув к себе ноги, так что часть халата сползла и оголяла их чуть выше икр. На письменном столе рядом лежал жёлтенький томик «Эмиля» Жан-Жака Руссо, а сама она с огромным удовольствием перелистывала почти карманное издание «Мыслей» Платона. Задумалась женщина так сильно, что не только халат её сполз выше приличествующего, но и туфля, будто бы сама собою, спала с ноги. Точно запоздало реагируя на то, Айседора изящно изогнулась и подняла её. Сергей, сидевший неподалёку в кресле и усердно писавший что–то, даже не взглянул на неё. Айседора, видя, что не привлекла внимания супруга, начала непринуждённый разговор о талантах и творчестве в целом. Есенин отвечал неохотно, по временам стискивал зубы — явный признак того, что он трудится над чем-то и работает, а ему мешают. Он в принципе любил комфорт, и когда ему кто-то или что-то мешало, он не мог того выносить, а значит — как следует работать.

— Это только в России истинные таланты есть. Не то, по крайней мере, совсем, что у вас, — безразлично бросил Сергей, вновь углубляясь в работу. Тогда Айседора встала, указала супругу на портрет Гордона Крэга на прикроватном столике и принялась, как могла, на русском, смешанном с французским, объяснять ему, что сей человек и есть гений. Услышав только одно слово это, мужчина быстро отвлёкся, поднялся с места и, разъярённый, принялся расхаживать по комнате, скрипя зубами, а когда испуганная и удивлённая одновременно танцовщица спрашивала у него что-то, обиженно молчал. Чрез некоторое время он удалился. Я мельком взглянула на Айседору, а после бросилась бежать за её супругом.

— Сергей, ну что же вы обозлились-то, ей Богу, как маленький! — принялась корить его я, как всегда, впрочем, поступала, когда речь заходила об их с Дункан отношениях. Даже тот, кто несильно был знаком с этою парою, тут же замечал, сколь сильно привязана Айседора к поэту, и временами, когда доводилось наблюдать мне, как задумчиво перебирает она пряди его золотистых волос, я думала, а уж не напоминает ли ей Сергей собственных утраченных детей — в частности, сына? Мне противно было видеть ссоры их, что начинались на пустом месте, а заканчивались всегда «покаянием» Сергея, как если бы он был вернувшимся блудным чадом. Столь же мало занимали меня различные их скандалы и недопонимания. Само собою, я не стала включать в книгу всего того — пожалуй, сказывались мой непрофессионализм и трепетное отношение к Сергею как к мужчине.

Есенин молчал. А после взглянул на меня как-то грустно и столь горестно, что мне самой, не знаю почему, захотелось плакать.

— Завтра уезжаю отсюда.

— Куда? — так и вскинулась я. — Куда же вы поедете, Сергей?

— А к себе на Богословский.

— А Айседора?

Он молчал и кусал губы. Но не потому, что что-то обдумывал — нет, судя по взгляду его, решил он всё уже давно.

— И вы езжайте со мною, Вика. К чёрту даже этот Богословский. Устроимся в Петрограде…

— А Айседора? — с нажимом повторила вопрос свой. Ответ не заставил себя ждать:

— Она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе больше, чем её знают.

— Бросьте! — вскрикнула я, так что мужчина от неожиданности даже дёрнулся. — Ну, сказала она о своё бывшем любовнике, что он гений — она готова вам то повторять куда чаще и больше, Сергей Александрович! Помните девиз её? И ведь ради вас, ради вас одного она нарушила клятву свою. Она любит вас.

— Считаете? — улыбка от сего утешения поползла по лицу его. Он опустил голову, и некоторое время красовался предо мною лишь цилиндр его, а после снова поднял её, радостно выдыхая и весело улыбаясь: — Да, знаете, она любит меня! Никто прежде не любил меня так.

Они, кажется-таки, помирились в тот вечер, но Айседора отнюдь не стала относиться ко мне благосклоннее. Я не осознавала резкого перепада настроения её до той самой поры, пока не вернулась в Советскую Россию — по характеру Дункан и Есенин были схожи ещё и тем, что, задумав что-либо, непременно, разными к тому подходами, но выполняли это. И при одной разгоревшейся ссоре танцовщица заместо Есенина набросилась на меня. Сергей вскочил с места, краска хлынула к лицу его. Он уверял, что я здесь ни при чём и не стоит вводить меня в конфликт причиною его. Лола стояла позади нас и переводила происходящее.

— Долго ли она планирует ещё оставаться здесь? — спрашивала мужа Айседора. Как после выяснилось, она и вправду считала, что сопровождать я буду не всю поездку и в самое ближайшее время покину их с Сергеем семейную идиллию. Есенин не нашёлся, что ответить. И в ту же ночь ко мне робко постучалась Лола и сообщила, что на утро меня ожидает поезд, билеты на который уже куплены.

Париж, о каковом много приходилось слышать мне в родных краях, остался в воспоминаниях городом с каким-то гнетущим и тягучим временем. Даже несмотря на августовскую жару, небо всегда было здесь затянуто неприятной мутно-жёлтой поволокой, и то ещё сильнее навевало грусть на меня, когда я отправлялась на вокзал.

Письмо Кожебаткину я успевала написать, но он не успевал его получить. Потому сообщить обо всём я собиралась уже по приезде, а все сутки пути в дрожащем вагоне провела в редактировании рукописи своей. И странная вещь — я считала, что, перечитывая о событиях жизни Айседоры и Сергея, я тотчас же расплачусь, но даже тоски не привиделось в сердце моём. Я взирала вокруг себя с каким-то равнодушием, и отчего-то то и дело вспоминались слова поэта о том, что я вернусь, издам книгу, вероятно, опубликуюсь с нею в газете… И что дальше?

Совсем не те чувства овевали меня, когда я уезжала с Алисой в Германию. Даже жизнь сама в те моменты казалась безоблачной и радостно-счастливой, а ныне предстояло мне сменить душный август одной страны, на не менее истязающий жарою своею — другой. Одним утром меня разбудило яркое солнце, прибившееся сквозь наполовину занавешенное окно — то было отрадно, потому что поезд уже приближался к России. Шпили знакомого вокзала виднелись где-то вдалеке, сквозь сумрачную, немного туманную дымку родной страны, и я, пока было время, стала быстро-быстро строчить:

Вези меня мой жизненный экспресс,

Дорог билет и времени в обрез…

***

Узнав о возвращении моём, Кожебаткин не стремился тотчас же идти на встречу. В каждом письме рассказывал размашистым почерком своим, что пока занят, что вскорости непременно следует нам встретиться, но, когда — он сообщит о том заранее. К тому же, что меня практически выгнали, он не отнёсся никак.

Тогда снова стала думать я над деятельностью своей, ведь, несмотря на свои 22 года, мне уже не хотелось зависеть от родителей, которые, впрочем, приняли меня именно так, как предполагал Есенин — идея о поездке моей за границу не понравилась им с самого начала. Вернувшись, я прошла мимо них, поникнув головою, точно блудный их вернувшийся ребёнок, а после, когда сидели мы все вместе в крохотной, едва освещённой люстрой с одною лампочкой кухне, я почувствовала себя совсем неуютно, вспомнив теперь все изящества и удовольствия гостиниц в Европе. Не сказав более ни слова, я вновь накинула на себя кепи и пошла гулять по родной столице. Ничего в ней, казалось, не изменилось, кроме того, что смотреть на неё я стала иначе. И не было более в ней человека, с присутствием какового она становилась мне как-то ближе и приятнее. Будто нарочно, я свернула на Тверскую и не смогла не без улыбки взглянуть на знакомое здание кафе «Мороженое» и слоган заведения рядом с ним, каковое пользовалось наибольшей популярностью.