Он глядит на меня. Ни улыбки —

Лишь кивает в ответ головой.

Чёрт возьми, сколько я выпила,

Что привиделся сон мне такой?

Он бормочет мне что-то невнятное,

Он пытается что-то сказать,

Но заместо слов белым ястребом

Меж глаз-гор порхает слеза.

Чую я, что твердит он пророчество

И пытаюсь не знать судьбу.

Только царь не в одиночестве

Посетил квартиру мою.

Со дверей, шкафов, стен ли —

Вся семья, побледнев, стоит.

Златокудрая Анастасия

На меня, улыбаясь, глядит.

Время — полночь… Ужели забыли

Эти стрелки, как надо бежать?

А они всё твердят о России

И совсем не хотят замолкать.

И меж снега, меж окон и улиц

Мне привиделся светлый бал.

Здесь Распутин живой, не хмурится.

Алексей здесь здоровым стал.

Здесь как будто иные все люди,

Только лишь вдали, у стола,

Улыбается, словно в дебюте,

Вся семья мне Романовская.

«Ничего, — император промолвит,

— Всем когда-то дано уходить.

Лишь бы той войне беспокойной

Как и прежде, в России не быть!»

На меня он взглянул напоследок,

Силясь что-то ещё рассказать…

Только «Бом»! И часы подоспели

Мне об утре теперь сообщать.

Заревела за окнами дымка,

И прогнала с неба луну.

Обернусь: тихо в комнате, тихо,

Да и впрочем, быть здесь кому?

Все молчали. А более всех — я, потому что сердце при первых звуках строчек стиха всколыхнулось во мне и практически упало с треском в пятки. Сергей читал его куда лучше, нежели я сама, пока писала, ходила по комнате, комкала изорванные клочки и вновь принималась писать. Он читал с каким-то особенным выражением, будто лучше самого автора сумел прочувствовать настроение стиха. Будто его писал он, а не я.

Никогда прежде мои стихи не читал кто-либо другой. Я вдруг вспомнила, как когда-то давно я прочла одно не самое лучшее своё стихотворение по просьбе Майи перед ребятами, и единственное, как могли реагировать они — это тихо фыркать, сопеть и молчать. Тишина была и теперь, но я не знала, что и думать на сей счёт — Айседора выглядела обрадованной, немцы — удивлёнными. Я краснела всё сильнее с каждой секундой, пока настороженный взгляд Сергея Александровича и вовсе не заставил меня отвернуться. Вся картина мира разрушилась предо мною, даже почти пропал слух — едва-едва доносились издалека вопросы Дункан к Сергею, новый ли это его стих, пока она трепала его по плечу, какие-то неясные слова мужчин-поэтов, и, стоило мне обернуться, я обнаружила то, что и ожидала: Есенин глядел на меня, не отрываясь, и улыбался.

— Зачем же, Сергей, — тихо сказала ему я. — Зачем вы прочитали моё стихотворение?

Я не считала его достойным. А уж о том, чтобы его прочёл перед всеми, и помыслить не могла. Впрочем, я даже не ожидала, что он запомнит едва ли одно произведение, что давала я ему на проверку. Когда я писала оное, девизы «Бей красных, пока не побелеют» и прочие всё ещё звучали в голове моей, всё ещё снилась мне по ночам Лубянка и наш с Костей Свердловым побег из деревушки в Подмосковье из-за страха быть пойманными. Но пуще всех снился мне расстрел царской семьи в сыром покрытом плесенью подвале — неужто мало то было причин для того, чтобы посреди ночи написать такое?

— Поэзия оценивается не истинностью утверждений, а их искренностью, — качнул головою Есенин. — И вы хорошо выучили этот урок, Вика.

— Но не о том, не о том говорили вы мне недавно! — перебивала я его. — Не могу я, не имею право стоять за те взгляды в политике, в каковых не разбираюсь. Не могу, стало быть, и писать о том. Не могу лезть в чужую борьбу, в конце концов!

— Борьба ведь не только в мире ныне, но и в поэзии, — возражал мне на это он. — Все устали от неё и от мировых проблем. А от родины никто устать не может.

Я не стала более рассуждать. Я покинула сию весёлую компанию, а в голове уже зарождалось нечто, напоминающее мой будущий памфлет.

Мне, сказать по правде, страшно было идти после всего произошедшего обсуждать с Сергеем биографию его. Теперь, когда видел он во мне не юную начинающую поэтессу, а ярую революционерку — а то отражалась особенно во взгляде его, мне, вот любопытно! — то даже начинало нравиться. Ноги мои при каждом шаге к комнате его наливались свинцом. Я считала, что мы встретимся у двери, и Сергей крепко пожмёт мне руку в знак благодарности, что я решилась-таки выслушать его и помочь, и Лола, невзначай заметившая нас, вновь всё поймёт не так, но уже в начале коридора услышала я чьи-то громкие голоса. Они становились всё громче по мере приближения к комнате Дункан и Есенина, и сомнений у меня более не оставалось — супруги снова ссорятся, и к конфликту, вероятнее всего, примешали и переводчицу.

Когда дверь была уже почти предо мною, я увидела, что закрыта она не полностью. Из щели лился яркий дневной свет, и просвечивал силуэт Сергея Александровича. Более никого видно не было, но мужчина был то ли в абсолютной растерянности, то ли — злости. Оба этих чувства вызывали у него желание тяжело дышать и яростно трепать золотые волосы свои.

— Переводите ей, мисс Кинел! Слово в слово, как я сказал — всё до последнего. Я хочу свой собственный ключ. Хочу приходить и уходить, когда мне вздумается, и гулять в одиночестве, ежели мне захочется.

Переводчица, вероятно, была смущена, но тут же затараторила по-английски. Мгновение не раздавалось ни звука.

— Никаких этих чёртовых приказов, — размеренно продолжал Сергей. — Я не больной и не ребёнок. Ну же, скажите ей это!

Лола снова заговорила. Со стороны Айседоры так не раздалось ни звука.

— Я не собираюсь ходить вокруг да около неё — да что же вы молчите-то, переводите! Хочу других женщин, ежели вздумается.

— Сергей Александрович! — надрывно вскричала переводчица. — Я не могу ей так говорить!

— Вам придётся! — я смутно видела, как резко встал он с кресла и принялся спешно расхаживать по комнате. Кинел стала что-то переводить, но, судя по тому, сколь коротки были выражения её, до Айседоры дошло совсем не всё.

— Дальше, дальше! — мужчина скрылся из поля моего зрения чрез щёлку, но я явственно разглядела, что он начал размахивать руками. — Я не собираюсь сидеть взаперти в отеле как раб. Если не смогу делать, что мне вздумается, я уйду. Так ей и передайте.

— Что? Что он ещё говорит? — что-то такое, вероятно, спросила Дункан у переводчицы, когда та стояла и не смела больше перевести ни слова.

— Будет любопытно… — вновь раздался голос Сергея. Он был какой-то сладкий, абсолютно непохожий на его, как если бы мужчина издевался над кем-либо. — Эти француженки…

Мгновение — и каждый присутствующий узнал, кто всё это время подслушивал разговор их. И то ли Лола оперлась в тот момент на дверь, то ли из окна подул сквозняк, но дверь растворилась, и все трое обернулись в сторону коридора, где стояла я. Я же не смела посмотреть ни на кого кроме Сергея — он внезапно побледнел, и скулы его будто свело судорогой. И ежели способна бы я была в тот момент провалиться сквозь землю, непременно воспользовалась этой возможностью. Однако же мне оставалось лишь стоять на месте, как вкопанная, и наблюдать за дальнейшим развитием событий.

— Тчёрти что! — делая особенный акцент на «ч» вскрикнула Айседора и, закрывая лицо рукою, выбежала из номера.

***

Отношение Айседоры всё более менялось ко мне. Она, вероятно, считала, что мне предстояло бы окончить произведение моё, меж тем как, в действительности, в нём было множество недоработок и не включённых моментов. Она всё более догадывалась, что с Сергеем мы знакомы ближе и дольше, нежели просто как журналист и интересующая его известная личность. Для меня так и оставалось тайною, знает ли она, что Лола застала нас с её супругом не в самый приятный момент, но всё чаще сама танцовщица стала видеть нас вместе, хотя дело было вовсе не в любовных отношениях, не говоря уж о дружеских — мы только обсуждали работу.

— Вернётесь вы, Вика, и что с того? — улыбаясь, говорил мне Есенин. Ещё с университетских времён он любил подначивать меня тем, что я точно сама не знаю, чего хочу в профессии. — Ну, отдадите Кожебаткину сию рукопись, — указывал он мне на книгу, — и что далее-то? Считаете, вас издадут? Да, вероятно издадут. И даже в газетах о том напишут…