— Иди сюда, — не дослушав, произнёс он, и этот резкий и неясный переход на «ты», помутневший и даже слегка исказившийся взгляд его синих глаз, и довольно спешный шаг ко мне всё-таки разыграли в душе моей страх — страх за то, что появилось в мыслях этого вроде бы знакомого мне человека, но при всём при том — совершенно чужого. Я вымеривала расстояние меж мною, ним, двуспальной кроватью и дверью, но, как только бросилась по направлению к первой, мужчина опередил меня, схватил за руку, с силою прижал к себе, так что, не будь то столь навязчиво, мы бы почти обнялись. В то самое мгновение, будто почуяв неладное, в номер ворвалась Лола Кинел. На лице её играла прежняя доброжелательность и удовлетворённость, но, только увидала она нас вместе, как спешно все чувства стёрлись с лица её небывалой раннее бледностью. Она явно собиралась что-то сказать, но ныне только закрыла рот. Я вырвалась из объятий Сергея, но ощутила, как напоследок он прикоснулся губами к щеке моей. У меня не было ни слов, ни мыслей, каковыми могла бы я объяснить только что произошедшее, а потому я молча пробежала мимо неё.

Когда я спустилась к Айседоре, она о чём-то беседовала с незнакомым мне молодым человеком. Представить она его мне не успела — я сослалась, что спешу написать всем близким письма и тотчас же отправить. Когда же она справилась, как там «Серьёжа», и не разбудила ли я его, я, верно, покраснела и оттого ещё быстрее принялась прощаться с танцовщицей и неизвестным молодым человеком.

Мне долго не удавалось уснуть в ту ночь. Но сказывался не непривычный французский воздух, а мысли, захватившие всё существо моё. Раннее в таковом состоянии я пребывала лишь поездах — казалось, всю жизнь в голове различные моменты и истории копились только для того, чтобы приходить ко мне по ночам в шатающемся по рельсам вагоне и врезаться в память настолько, чтобы впечататься в неё до дыр, срастись с несказанными словами и, в итоге, принести бессонницу. Ныне таковым мыслям способствовала произошедшая меж мною и Сергеем сцена. Я переворачивалась с одного бока на другой, а когда слышала шаги где-то в коридоре, из которого едва доносился сквозняк, сердце моё замирало — я вспоминала Германию, и мне казалось, что Есенин вот-вот постучится в номер ко мне. Но всё было тихо, и вновь поворачивалась я на другой бок, и вновь были слышны из коридора чьи-то придыхания и тихие разговоры, будто Есенин поджидает под дверью и всё не решается — приняться стучать или же нет.

В том, что переводчица поведает об увиденном Айседоре, у меня не оставалось сомнений. Мы не столь были с нею дружны, и даже иногда выходили в разногласия по некоторым вопросам; да и восхищение танцовщицей у Кинел было сильнее, нежели симпатия к поэту — я бы даже сказала, что второй практически не существовало. Однако же наутро, когда Айседора встретила меня счастливая и улыбавшаяся и поделилась со мною, что «воздух Парижа способствует высыпанию», я выдохнула, но всё же бросила косой взгляд в сторону Кинел.

Но в тот самый день Айседора была так непривычно радушна ко мне, что сомнений не могло более оставаться. Мы проходили с ней по Парижу и наверняка бы истоптали себе все ноги — столько мест успела она мне показать, а ещё даже не наступил полдень! Я слышала от многих, сколь танцовщица, в действительности умна и талантлива, но и представить себе не могла до близкого с нею разговора, насколько. Сколько бы я ни заговаривала о прочитанных мною книгах — начиная отечественными и заканчивая английскими романами, все до единого были ей знакомы; сколько бы вопросов из них я ни поднимала, ещё больше и глубже знала об них она. На филологическом у меня всегда были успехи в литературе — собственно, сей предмет я знала куда лучше остальных и каждый раз гордилась, что могу не только хорошо и вкусно написать сочинение, но и передать в подробностях всех суть произведения и проблематику его. Теперь же Айседора совершенно развеяла все фантазии мои на собственный счёт, и я ощущала себя если не глупой, то недоученной — определённо. Ни дня не проходило у неё без книги или полезного знакомства и общения. Появлялись таковые из ниоткуда, и потому к общению совсем скоро стала она относиться просто.

Когда мы возвращались, мы как раз говорили о стихах и практически столкнулись с Есениным. Он улыбался — а такого в Европе не было с ним давно, что-то радостно обсуждал с новыми знакомцами своими.

— Вика, Изадора, познакомьтесь, это Франц и Эйгель, — он кивнул головою в сторону двух мужчин. Вероятно, у второго то было фамилией, но Сергея то совсем не смущало. — Как и мы — прямиком из Германии во Францию, вот узкий же мир! А ещё, — он вдруг повернулся ко мне, говоря на чисто русском, а не ломаном, для супруги, — мнят себя поэтами, — чуть тише добавил мужчина и усмехнулся. Мужчины стали читать что-то на едва понятном мне немецком, и изредка в интонации их проглядывала рифма. Мы с Сергеем внезапно стали беседовать о своём: о неполной рифме и о том, чем лучше она точной, а также, как неприлично использовать глагольные, как приятны усечённые. В какой-то миг я оборвала саму себя потому, что осознала, что меня совсем не слушают — всё внимание поэта было привлечено к какому-то другому предмету, но явно не к словам моим. Он глядел на меня, улыбался, по временам кивая, но думал об чём-то своём. Таковые «уходы в себя» в других людях временами раздражали меня, хотя я и сама могла повести себя подобным образом. Однако же, Сергей казался нынче таким отзывчивым и дружелюбным, что я начала подозревать, а не приснилось ли мне вечернее обстоятельство меж нами.

— Вы обещали, Вика, — тихо шепнул он мне на ухо, когда Айседора была занята разговором с немецкими поэтами. Он легонько сжал пальцы мои, совсем по-дружески, но нервы мои были настолько натянуты, что каждое малейшее прикосновение и таковая близость с ним практически лишали меня рассудка. — Обещали прочесть кусочек из биографии моей.

— Давайте, — загорелась желанием я — но каким, сама пока не могла в точности дать себе понять.

— Приходите после обеда. Изадора будет с девочками, прочтёте в тишине.

Я покраснела и мгновенно отвернулась. Мне хотелось плакать и корить себя за свои же собственные мысли, так что, чтобы как-либо разрядить обстановку, я сказала поэтам немного подождать с обсуждениями их и попросила прочитать Сергея. Мужчина пристально взглянул на меня, а после, поправив пиджак, поднялся и начал громко, так что стали оборачиваться посетители кафе, полюбившийся ему в последнее время «Монолог Хлопуши». Он оглядывался на супругу и новых знакомых поэтов, но более всего, как казалось, смотрел на меня, и, как обычно при чтении, синие глаза его немного суживались, оставляя от себя практически одни лишь щёлочки, покуда он следил за реакцией всех слушателей своих и интуитивно допытывался, как воспринимают они каждую строчку стихотворения его. Мы долго и бурно аплодировали, а Айседора не преминула несколько раз повторить мужчинам, что Сергей — её муж. И только собрались мужчины вновь начать обсуждать собственные стихи — тема, интересующая каждого уважающего себя поэта пред лицом конкурентов, как Сергей махнул рукою и стал читать снова, хотя ныне его о том и не просили:

Бледной строчкой шуршал в доме вечер,

Циферблат превращал его в ночь,

И на улицах стало не легче

Эту тягу к письму превозмочь.

И звенели последние стрелки,

И дрожал на столе мой листок.

И с последним глотком из бутылки

Сзади шорох послышался ног.

Я услышала царственный голос,

Мне знакомый лишь только из снов.

Я не верила! — Дверь, видно, дёрнулась,

Хотя был замок на засов.

Хотя было в моём доме тихо,

Позади дыхание шло.

Да, зараза спИрта лИхого —

Как же глупо меня вовлекло!

Дали дальние, сердце трепетное:

Как увидеть дано наяву,

Что сто лет назад стало смертным

И предалось праху и сну?

Николай II — живой, вылитый!

Вы ли столько Россию вели?

Вашей крови ль было повыпито?

Вас тогда ли не сберегли?..