— Вы взялись писать про всё это, преодолели столь километров на поезде и даже на машине, познакомились со столькими людьми… Вам нужны деньги?

— А вы собираетесь заниматься взяточничеством? — нахмурилась я. Всё менее нравился мне теперь настрой его, и всё более взрастало во мне желание тотчас же выгнать мужчину за дверь.

— Друзья пытались уберечь меня от сего брака. Предостерегали от последствий. Говорили о разнице в возрасте. Что же вы сидите, сложа руки? Так и пишите! Да, она старше меня не на лет десять, как говорю я многим, но что в том проку? Но она любит меня — всею душой своею чувствую, как сильно привязана она ко мне. Не знаю, что и сталось бы со мною там, в Москве, в ближайшее время, если бы я не познакомился с нею в тот вечер…

Он замолчал. Молчала и я. Но вовсе не писала, как просил он меня с мгновение назад, а сидела, наклонив голову свою к столу и силясь унять то ли лихорадку и тревогу, то ли расстройство, то ли — всё вместе.

— Вы плачете?

— Устала.

— Простите, показалось, — голос его был поистине взволнованным. — Простите, Вика, я так и не принёс вам свои соболезнования. Знаю, что с Евграфом Александровичем вас связывали близкие отношения. Он, вероятно, был вам хорошим другом, поддержкой, а не просто коллегой.

Меня точно больно резанули по сердцу от таковых фраз. Только успела я перестать думать о страшной участи любимого моего друга, как мне вмиг напомнили о том, разрезали едва-едва успевшую зажить рану и подлили туда столько масла, сколько смогло вылиться и вместиться. Я продолжала молчать. Мне было нечего отвечать на сии слова уже потому, что я знала наверняка — стоит начать мне говорить, и слёзы тотчас же вырвутся наружу, не задержавшись более на ресницах.

— Завтра тяжёлый день для всех нас. Пора ложиться, — Есенин кашлянул в кулак, встал и покинул номер. Я некоторое время сидела ещё за столом, не смея сдвинуться с места. Мыслей стало слишком много, и они сильно сковывали и мешали предпринять что-либо вне головы: о погибшем Литкенсе, о покинутой Москве и моих дорогих друзьях, о Сергее Александровиче… И отчего любит он её,, а у меня, такой молодой, нет совершенно никаких надежд! Спустя некоторое время я пришла в себя и вспомнила о письме. Ежели бы Сергей не упомянул, что оно из Берлина, я бы решила, что мне пишет Кожебаткин — слишком давно не было от него вестей. Однако же, стоило мне начать его разворачивать, я узнала знакомый почерк Кусикова, и на душе вмиг стало отрадно уже от настроения, с каковым он писал мне. Саша будто чувствовал, о чём я буду страдать, читая письмо его.

У него и вправду всё складывалось с той счастливицей в Берлине. «Моя Анечка», — то тут, то там сквозило среди строк, и я весело улыбалась, пока читала. Конец же письма изумил меня до такой степени, что пришлось перечитать его несколько раз, пока мне не стало ясно, что то мне не чудится. Вот, что там значилось:

«Вика, знаю, сколь привязаны вы к Сергею — то было сложно не заметить ещё во время вечеров наших в «Стойле Пегаса». Но ни в коем разе, даже несмотря на связь его, не обрывайте с ним общения — ваше влияние ему сильно необходимо. Помните, что предпочтут лучших — ведь удалось, удалось мне отнять её у Андрея Белого!

Навсегда дружески ваш,

Саша Кусиков».

______________________________________________________________

*«Если существует опьянение от вина, то существует ещё и другое — я сегодня была пьяна. Потому что ты подумал обо мне» (фр.)

========== XII. Беднота ==========

Айседора любила бывать среди молодой интеллигенции — в особенности, артистической молодёжи. Потому так любила она собирать вокруг себя интересных личностей. Не раз приходилось наблюдать мне, как окружала она себя компанией поэтов, писателей и даже мыслителей, и, покуда беседовала с ними, успевала также отвечать на вопросы журналистов. Они окружали её целой толпою, загораживали своими необъятными камерами, и по сравнению с ними я смотрелась робко и даже как-то глупо, хотя и была самой приближённой к танцовщице из них всех. Они наперебой спрашивали её, даже не давая отвечать на предыдущие вопросы коллег своих. Основным и самым, видимо, любимым ответом её было: «Я танцую в душе», и всё время поражал он сотрудников всевозможных газет и журналов правдивостью своею. Когда же обращала она всё внимание их на Есенина, к нему работники прессы относились исключительно как к мужу Айседоры. Однажды Есенин вызвался прочесть стихотворение, но уже на половине его заглушили вопросы журналистов к Айседоре, к каковой вновь обратились они.

За девять дней до отъезда во Францию мы отправились с Есениным в Брюссельское консульство, дабы получить разрешение на поездку в Париж. Кожебаткин о том был уже осведомлён, так что в том, что моё разрешение также готово, как и Сергея Александровича, мне не приходилось сомневаться. Мы молчали всю дорогу, и, когда я уже более не смогла выдерживать напряжения меж нами, резко прервала его:

— Почему вы выглядите таким потускневшим, Сергей?

Вздох его раздался в июльском бельгийском воздухе, так что даже лёгкая пыль слетела с полей шляпы его.

— В Россию хочется страшно, Вика! Поскорей бы — из этой кошмарной Европы!

Я промолчала. И вплоть до того момента, пока мы не стали возвращаться обратно из консульства, мы так и не заговорили ни о чём. Однако же на обратной дороге Есенин предложил мне прогуляться, и мы не спеша двинулись по улицам. Он внезапно принялся рассказывать мне, что начал писать автобиографию. Что уже несколько раз переделывал её, но никому пока так и не решился показать написанное.

— С прозой, знаете, мы пока совершенно в разладе, — с какою-то досадою улыбался мне он. — Чего не скажешь о стихах. А у вас всё иначе, Вика. Может, взглянули бы как-нибудь?

А после пришло письмо от Саши. И наступило время прощаться с Бельгией, как бы ни пришлась по вкусу страна мне эта. Я собрала все пожитки свои, если таковыми только можно было назвать все вещи, сунув туда же свежие письма Кожебаткину, Майе, Алисе и ответ Кусикову. И снова встречали нас перрон, дрожащее купе и громкие пассажиры за стенкою. Однако нынче не было весёлых или, напротив, тревожных разговоров меж Айседорою и Сергеем — они непривычно молчали, и мне казалось, что туманное беспроглядное утро за окном заставляет всех нас думать об одном и том же. Пару лишь раз Айседора восхитилась, что после они непременно посетят её любимый Рим — там прошла большая часть молодости её, так что сей город связывался у неё исключительно с хорошим.

Однако когда приехали мы и уставшие с дороги сидели в летнем кафе, прежняя напряжённость продолжала ощущаться меж нами. Совладать с нею мне было очень трудно, и я решила подняться к себе, докончить письмо родителям, а утром отправить его в числе остальных, написанных ещё в Бельгии. Айседора, заметив, что я собираюсь уходить, попросила вынести ей из номера шаль. Я подчинилась и бросилась за нею, но не сразу заприметила, где та находилась. И стоило мне, наконец, отыскать заветную вещь — я обернулась, дабы открыть дверь из номера, и увидела Есенина. Он молча стоял предо мною, но по взгляду его было видно, что он хочет, чтобы я поскорее освободила ему дорогу и как можно быстрее убралась прочь. Ещё с Бельгии, в связи с тем, что Александра Борисовича и прочих знакомых за рубежом у него не было, он выпивал, бывало, с первыми встречными в местных кабаках, а временами — и при супруге. Так произошло и теперь. У меня и самой было не самое лучшее — да к тому же, довольно сонное и утомлённое состояние; я кивнула ему головою и хотела было пройти мимо, но он резко схватил меня за руку, таким манером останавливая. Попыталась вырываться — всё было безуспешно, и единственное, что оставалось — попятиться назад, к стене. Но даже и здесь мужчина стал настигать меня, медленными шагами двигаясь в мою сторону.

— Сергей, Бога ради, — голос показался самой мне охрипшим, но скорее не от страха, а искреннего изумления. Я продолжала сжимать шаль танцовщицы в руках, и теперь она, направленная меж мною и Есениным, служила чем-то вроде преграды. — Айседора попросила принести шаль. Я бы и не стала вас беспокоить, но…