— И какими казались они вместе? — спрашивала я. Мужчина пожимал плечами:
— А какими должны казаться молодожёны пред венчанием? — однако, с минуту подумав, добавлял: — Они казались счастливыми — без сомнения. Настолько счастливыми, что не смогут расстаться без трагедии.
Во время этой короткой, но плодотворной поездки по Бельгии я строчила за мыслями, фразами и движениями каждого, и Элленс, как писатель, не без любопытства наблюдал за мною. Он обещался тут же, как только книга (Дай Боже!) получит более-менее посильную огласку, он первым делом приедет в Москву, дабы купить себе экземпляр.
Именно благодаря Францу удалось взглянуть мне на Сергея и Айседору почти что без прежней ревности, а просто как профессиональный журналист — на героев, о каковых предстоит писать ему. Всё больше стала я подмечать не те детали, когда Дункан в порыве нежности хватала Есенина за руку, или же он прижимался к её запястью губами, а речи их и что именно говорили они друг другу. Не то чтобы я прислушивалась к сомнениям Элленса — мне самой хотелось в своём небольшом расследовании добраться до сути, что именно свело двух этих людей друг с другом. А притянуло их, на самом деле, как двух людей схожего душевного склада.
Мы могли с Элленсом подолгу прогуливаться по широким Брюссельским улицам, рассматривать доселе незнакомые мне здания в вычурных и абсолютно различных архитектурных стилях. Я поражалась абсолютно всему, что видела и встречала. Писатель смеялся тому от души, но не переставал показывать достопримечательности в этих кратких наших с ним экскурсиях. И если бы к тому моменту довелось мне-таки побывать в Петрограде, я бы с крайним изумлением нашла, сколь похожи пейзажи их.
Учеников Айседоры также привезли в Бельгию, но занятия с ними не мешали Дункан проводить время и с нами, и с мужем своим. Забавно было наблюдать за тем, как Айседора занимается со своими маленькими воспитанницами, а Есенин глядит за тем издалека, как-то по-особенному впечатляясь и радуясь успехам их, хлопал по коленкам руками, а после с упоением вещал нам о прошедших занятиях. Сближали их и взгляды в плане образования. Однажды, во время занятий Дункан, довелось мне случайно ляпнуть, что это довольно странно — что нет в школе её слаженного расписания, так разве же будет продуктивным весь учебный процесс? Есенин со злостью взглянул на меня, даже, кажется, фыркнул, скрещивая руки на груди, и отметил, что нынешняя система образования ни к чёрту, а Айседора пытается подстраиваться под интересы и настроения детей. «Ведь и смирная лошадь примется брыкаться, ежели постоянно дёргать поводья», — говорил он. Сама Дункан лишь ласково потрепала его по плечу и, дабы уменьшить гнев супруга и явную обиду мою, отвела меня в сторону и поддержала слова мужчины. Она также возмущалась современной системой образования и поведала, между прочим, что сама в 10 лет заявила матери, что более не намерена ходить в школу — она уже научилась всему и ныне продолжение занятий там совершенно бесполезно.
Да и в принципе, отношения танцовщицы и поэта начали налаживаться, как казалось, лишь здесь — в Бельгии. И чем больше было нежных минут у них, тем более уединялись мы с Францом, говорили по-английски — в особенности же, чтобы обсудить книгу, которую я писала. Две недели стали для меня почти бесконечностью, но и принесли свои плоды. Элленс давал хорошие советы, ведь писать роман и статью — вещи совершенно различные.
— Вы знаете, Виктория, что журналист — это литератор на скорую руку? В писательстве мало сухих фактов и обрывок цитат — даже в документальном произведении. Статья рано или поздно закончится, а вот книга продолжит жить в воображении читателя и после её окончания. В том главная их разница.
Разговоры о поэзии у нас с ним складывались не особенно — разве что если речь шла о Есенине. Но и здесь Франц обыкновенно краснел, твердил, что мало что понимает в этом деле, а однажды-таки рассказал случай, что привёл его в таковое мнение о непонимании на счёт свой.
— Когда мы с Айседорой были в Москве, она попросила меня почитать «Пугачёва». Я переводил свой вариант на французский, пытаясь выдерживать, как мог, стилистику Сергея Александровича. Читать я принялся неохотно — ежели бы она меня не попросила, вовек бы не стал делать этого. Я то и дело поглядывал на Сергея Александровича, хотя и догадывался, что он может понимать не всё. Айседора нежно оборвала меня где-то среди строф и, пускай и улыбалась, я чувствовал, сколь она недовольна. Тогда она попросила прочитать Есенина. Я был изумлён тому, что услышал и увидел пред собою. Как посмел я прикоснуться к его поэзии! До сих пор виню себя в том.
«Пугачёва» Есенин поистине читал превосходно. Особенно, когда мы, сидя в гостинице «Hotel Metropole Bruxelles», ничего не подозревающие, весело общались, он мог встать с места своего, слегка пошатываясь, и приняться скандировать, обращая на себя всё внимание местных. Остановить его было сложно и даже почти невозможно — мы все заслушивались до умопомрачения, а мужчина, видя таковую заинтересованность, выпивал больше и принимался читать — громче. Трагедию на сцене будто бы разыгрывал всего один человек.
— Как же это у вас так хорошо получается! — вздыхала я, по-настоящему напоённая поэмой его. — И как его свежо и прекрасно: «Приведите меня к нему!»
— Не так, Вика, — улыбался мне он. — «Пр-р-ри-ве-ди-те, пр-р-ри-ве-ди-те меня к нему!» — тут же по новой вскакивал Есенин.
На 13-й день пребывания нашего в Бельгии Франц выразил сожаление, что ему придётся нас покинуть по каким-то своим срочным делам. Нам предстояло оставаться в Брюсселе ещё всего два дня, так что вряд ли довелось бы нам увидеться. А после мы должны были отправиться во Францию. Писатель долго жал мне руку, обещал непременно звонить мне — номерами и адресами мы обменялись чуть ли не в первый день в связи с родственными характерами, и в остальное время мне предстояло проводить в компании разве что Лолы Кинел. Однако же я решила целиком и полностью отдаться нынче не высматриванию здешних красот, а книге своей, материала к каковой теперь стало значительно больше благодаря Францу и собственным наблюдениям. И когда начинала я с утра, бывало, писать, с ужасом осознавала, что день внезапно кончился, и за окнами вовсю уже вечереет. Накануне отъезда в дверь ко мне постучались. Я посчитала было, что меня зовут на обед, хотела отказаться, но пришедший гость невероятно удивил меня. Это был Сергей Александрович.
— Берлин, — он с ноги открыл дверь, не дождавшись ответа, стремительно подошёл к столу и положил на него письмо. — Кто это вам пишет из Германии, Вика?
— Вам ли о том спрашивать? — устало выдохнула я, пытаясь сосредоточиться на рукописном творчестве своём и вновь всецело погрузиться в мысли. А присутствие мужчины таковому явно мешало. Сам он, казалось, почувствовал это и подошёл ближе.
— На каком моменте вы остановились нынче? «Они смотрелись вместе…»
— Сергей Александрович! — я вскочила с места. Обыкновенно я сносно относилась ко всем его ребяческим замашкам, но теперь мне просто хотелось дописать несколько строчек, пришедших в голову и норовивших поскорее достучаться до меня и листка, и лечь спать.
— Вам ведь не по нутру Изадора? — спросил он, лукаво улыбнувшись.
— Она потрясающая и талантливая женщина, но разве могу я судить, мало зная её? С чего вы взяли это?
Есенин обошёл вкруг стола и упёрся руками в него прямо, встав прямо напротив меня.
— Она красивая, просто прекрасная женщина. Вы не смотрите, что она старая! Разве что под краской… немного как снег. А так она настоящая русская женщина, — как-то особенно выделил это он, — более русская, чем некоторые. И душа у неё наша. Она очень хорошо меня понимает.
Он помолчал некоторое время и, не получив от меня никакого ответа, потому что я вновь погрузилась в письмо, прошёлся по комнате и сел в кресло. Через некоторое время вновь раздался тихий голос его:
— Вика, на что вам это всё?
— О чём вы, Сергей Александрович? — я тут же подняла голову и, будто опомнившись, поправила: — Сергей…
