— И Кусиков, и многие другие… Сергей быстро находит себе знакомых… по бутылке.

— А вы? — глаза её сверкнули злым огнём. — Вы пили с ним?

Я смолчала. Галина встала, прошлась по комнате, считая, что это поможет унять разбушевавшиеся нервы. Видимо, не помогло, потому что спустя несколько минут она снова присоединилась ко мне, и руки продолжали отбивать прежний ритм.

— Вы и представить себе не можете! — вскрикнула вдруг она, и я вздрогнула от неожиданности. — Все эти ночи без сна, переживания, что вот-де, он там с нею где-то так недостижимо далеко. А что мне? Присмотр за лавкой, в каковую почти никто не заходит в последнее время, за всем «Стойлом», где никогда теперь нельзя найти в кассе денег, и забота о сёстрах его и семье.

— Екатерина и Александра приезжают к вам? — о сёстрах Сергея я знала заочно, из его же рассказов.

— Мы практически живём вместе, — тише проговорила Галя, массируя кончиками пальцев свои веки. — Впрочем, это не так важно. Расскажите мне об нём! Всё, всё, что знаете!

Вкратце в тот день я, так сказать, пересказала ей свою книгу. Об отношениях Сергея и Айседоры пыталась особенно не говорить и лгала не только ей, но и самой себе — что у супругов всё было прекрасно.

— А вы знаете, в Париже Сергей настоятельно упрашивал Дункан купить ему корову. Ну, просто ни мгновения не мог вынести без этой мысли! Всё просил и просил, говорил, что непременно верхом прокатится по улицам французской столицы. «Вот был бы смех! Вот было бы публики!» — говорил он. Но сего не произошло, и, как он потом рассказывал, какой-то негр опередил его. «Вот неудача для меня! — сокрушённо рассказывал тогда мне он. — Плакать можно!»

— Какой же он выдумщик, — улыбалась мне Бениславская. Мы проговорили вплоть до самого вечера, пока уже и по сумеркам, и разговорам не стало ясно, что нам-таки пора прощаться. Уже на улице, когда распрощались, Галина вдруг окликнула меня. У неё было странное, слегка задумчивое выражение лица — она точно решалась на что-то, из-за чего приходилось пересиливать себя самое.

— Вика, — повторила она. — Сергей, на самом деле, кое о чём просил на ваш счёт. Александр Кожебаткин, бывший заведующий сей лавкой… он, на самом деле…

— Не стоит говорить, это не моё дело, — махнула головою я.

— И всё же вы должны знать, — настойчиво продолжала Галина. — Сергей уверял, что Кожебаткин — человек ненадёжный. Доверять ему — своё же время тратить. А вот Михаил Семёнович… Сергей — не первый, кто хорошо отзывается о ваших текстах.

Голова пошла у меня кругом оттого, что я не понимала, в чём суть всего происходящего.

— Михаил Семёнович?

— Да, главный редактор газеты «Беднота», — кивнула Бениславская.

— «Беднота».?

— Где работаю я. Сергей просил заручиться за вас на сей счёт.

***

«Беднота» была газетою для широких крестьянских масс, в каковой обсуждались политические вопросы, перестройки деревень, а также нужды и запросы крестьян. Сама Галина работала не так давно, с начала августа. Приютила меня там лишь она, потому что, судя по выражениям главного редактора Михаила Грандова, ему самому по вкусу я совсем не пришлась.

Обыкновенно любовь и искусство разрушают друг друга. И покуда томилась я своею любовью к Сергею Александровичу, вспоминала его чуть ли не каждую минуту, жутко тосковала и стремилась, меж тем, поскорее вывести себя из этого состояния, я считала именно так, и потому и не надеялась, что кому-либо, даже близким друзьям моим, понравится то, что пытаюсь вытворять на листке я теперь. То, что я показала Грандову, оказалось частицей недописанного политического памфлета. Я начала его во времена своих революционных приготовлений, пред смертью Литкенса. Продолжать не стала, но непрестанно корректировала и вносила правки, и по итогу зачистила до такого состояния, когда самой уже стало противно читать его. Грандов выслушал меня внимательно, не перебивал, временами кивал, когда я произносила какое-либо стоящее, по мнению его, утверждение. В политике я разбиралась мало, но в историю уже принялась понемногу окунаться, а потому, в основном, черпала опыт и примеры именно из неё. И каждый раз, как Градов одобрительно кивал мне при беседе сей, Галя, сидевшая рядом, вдруг лучезарно улыбалась, красивые её зелёные глаза по-особенному блестели. Она вся преображалась, но я не находила тому причины. Я считала себя добрым человеком, но при всём при том не могла не согласиться, что мы с Бениславской — соперницы, и каждая из нас, в первую очередь, высматривает те интересы, что выгодны именно ей.

Заканчивала рассказ я о себе неудавшеюся поездкою своею в Европу. Когда же посреди всего в беседе мелькнул Есенин, Михаил Семёнович бросил беглый взгляд на Галину — имя это было явно знакомо ему.

— Хорошо, спасибо вам, я принял кое-какое решение, но мне ещё обстоит его обдумать, — и редактор торопливо вскочил из-за стола, спешно при этом черпая в портфель свой листы со стола и в том числе — рукопись моего памфлета. — Но сообщу об нём вам позже, к утру понедельника. Спасибо…

— Виктория, — любезно подсказала ему я.

— Да, Виктория, — он поморщился, и я поняла, что продолжения не последует — он начисто забыл как псевдоним мой, так и настоящую фамилию. И только хотел Грандов столь же быстро, как говорил и собирался, покинуть редакцию, как в дверях застала его врасплох Бениславская. Он изменился в лице, улыбнулся, и они неспешно двинулись далее по коридору. Вероятно, очень хорошие были отношения у них.

Разные мысли закрадывались в голову мне. Я знала о «Бедноте» буквально пять дней кряду, ещё менее прочитала статей в ней и ознакомилась с их форматом, но, учитывая, что отношения с родителями не складывались, Кожебаткин так и не объявился, а осознание, что зарабатывать пора бы и самой, не оставляло, я ждала этого места, какой бы ни была ставка. В то же мгновение начали закрадываться мне мысли, что, вероятно, Галя улыбалась как раз оттого, что знала наперёд — меня не возьмут, но тут за дверью послышались шаги и голоса — кто-то снова приближался к кабинету по коридору.

— Да, политическая часть памфлета превосходна, здесь и спору нет! — раздался громкий голос Грандова. Я замерла, и услышала шёпот Бениславской в повисшей тишине — она попросила Михаила Семёновича быть потише. — Она вполне передаёт то, что многие хотят, но боятся теперь сказать, — чуть тише продолжал редактор. — Но таковые мысли в её возрасте! Галя, вы не понимаете, на что обрекаете себя — вы станете практически куратором её и опекуном.

— В каком возрасте? — спросила его Бениславская. — Или неужели она много моложе меня?

— Ей едва ли будет 20, — отмахнулся Грандов.

— 22, — поправила девушка, но мужчина отошёл уже к другой теме:

— Что мне ручательство вашего Сергея Александровича, Галя! Ему бы самому было, кто за него поручился.

— Ну, что вам стоит, Михаил Семёнович! — перебила его Галя. — У нас как раз место освободилось. Бюджет в газете небольшой — так разве с новым человеком, ежели он и правда талантливый, она не станет лучше, её не начнут больше читать?

— Ежели он и талантливый… — эхом повторил мужчина после краткого молчания, точно обдумав что-то, а потом я увидела, как оба вошли в кабинет, и еле-еле заставила себя не опустить глаза в знак того, что невольно подслушала весь разговор их.

— Виктория, решение я принял прямо сейчас, — заключил Грандов. — И оно таковое: мы вас берём.

***

Штат «Бедноты» был небольшой, и получали сотрудники там, соответствуя названию редакции своей, но продолжали вместе трудиться, переносить непростые будни и дружить всем своим небольшим коллективом. Грандов относился ко мне предвзято, перечитывал одну и ту же статью по несколько раз, придирался к каждой допущенной, пусть и самой мелкой, ошибке, а после бросил всё это дело и передал меня лояльному редактору Лене, совсем молодой девушке, ровеснице Гали, каковая, как ни странно, все материалы мои читала с удовольствием. Я же не могла перестать для себя самой сравнивать Грандова и покойного Литкенса — в каждом слове его, как главного редактора, то и дело виделся мне Евграф Александрович… однако после, когда обращался он именно ко мне, я осознавала, сколь, в действительности, совершенно разные они. Я узнала лишь после, ближе к середине осени, что всё это время редактора не оставляли заботы о продолжении существовании «Бедноты», тираж каковой и стоимость — 4 копейки за 4 полосы, оставляли желать лучшего. Окромя того, Михаил Семёнович заботился, сколько было в силах его, о каждом сотруднике своём, и, узнав от Бениславской, что живу я по-прежнему с родителями, но уже начинаю иметь доход свой благодаря его редакции, стал выискивать прошения о коммунальной квартире. То было куда сложнее, нежели просто лишь попросить комнату.