— Вика, а как вы находите всю эту немчину?

— Нравится, хотя и тоскую по России, — пожав плечами, улыбнулась ему я. — Музеи, трамваи, просторные и ухоженные дороги, нерушимые здания повсюду! — я в действительности видела Германию именно так, как описывала в тот вечер поэту. Каждый шаг мой и досуг был оплачен, каждое удовольствие — было предусмотрено. Оставалось лишь раз-два в неделю давать о себе знать Кожебаткину и рассказывать, как обстоит дело с книгою. И я понятия при всех тех увеселениях не имела, что соглашение, заключённое в апреле с Россией, ещё совсем шатко, что немцы страдают от гиперинфляции, что нынешняя политика государства оставляет желать лучшего, а на днях, 24 июня, и вовсе застрелили министра иностранных дел Вальтера Ратенау. — Но мне по душе всегда была и будет Англия, Сергей Александрович. Тянет меня в эту страну безумно, а почему — объяснить не могу и не умею.

Есенин поморщился, как делал он всегда, когда восславляли какую-либо другую страну вместо России и махнул рукою куда-то в сторону:

— Спросите у Айседоры, она лучше меня знает, — но, впрочем, принялся тут же рассказывать сам: — Там туманно, мрачно и холодно, какое бы ни было время года. Целыми днями идут дожди, но англичане относятся к тому совершенно равнодушно. Англичане! Напыщенные франты, которые рано встают, завтракают своими яйцами с кашей, заедая всё то беконом, а после помещаются в свои непромокаемые плащи-футляры и уходят в себя, гуляя по сырости, чтобы ввечеру вновь вернуться домой и наесться досыта всё теми же яйцами и кашей.

— Однако же сколько поэтов и гениев пошло именно из Англии! Из страны, которая и в наши дни является королевством, — улыбалась я.

— Поистине, — рассердился Сергей, принимаясь нервно крутить в руках перчатку. — И вы потому взяли себе сей псевдоним, Вика? Фёрт! — язвительно добавил он. — Норовите покинуть Россию?

— Товарищи, так и поссориться недолго, — улыбнулся нам Кусиков, вставая и приобнимая одной рукою меня, а другой — Есенина. — Идёмте ко мне на квартиру. Чая выпьем.

Я увидела, как у Есенина заблестели глаза при упоминании чая, и тут же обо всём догадалась.

— Но ведь Айседора просила не покидать номер по крайней мере до возвращения её…

— Не покидать! — театрально фыркнул Есенин. — Что я ей, дитя малое? Пускай своих учениц учит, а меня не смеет.

Я сконфузилась, норовила что-либо ещё произнести, однако не стала препираться под взглядами двух мужчин, последовав за ними. Всю дорогу Саша весело болтал об чём-то, взяв меня под локоть. Есенин плёлся рядом ни жив ни мёртв — бледность выступила на лице его, и причины её я найти не могла. Когда мы остановились под навесом одного из зданий, Саша отпустил меня и предложил закурить. Я не отказалась сразу же, а Сергей, некоторое время подумав, молча подошёл ко мне и вдруг тоже прикурил, хотя это в компании женщин ему было доселе несвойственно.

— Что же с вами такое, Сергей? — тихо спросила я его, когда Кусиков немного отодвинулся от нас. Сергей помолчал, а после столь же тихо, даже хрипло, произнёс:

— Не знаю, Вика… Ничего похожего с тем, что было и могло быть в жизни моей до этого, происходит, — сомнений не оставалось, что говорит он о Дункан. — Она имеет надо мною дьявольскую власть! Когда я ухожу, то думаю, что больше не вернусь, а назавтра или послезавтра возвращаюсь. Мне часто кажется, что я её ненавижу, что она чужая! Понимаете, — взгляд голубых печальных глаз вдруг устремился ко мне. — Совсем чужая, а вы… — он тут же покачал головою, точно отгоняя от себя ненужные мысли. Сигарета уже совсем сгорела, с неё следовало стряхнуть пепел, прежде чем затянуться вновь, но мужчина, казалось, и не замечал этого. — На что мне она? Что я ей? Мои стихи… Моё имя… Ведь я Есенин… Я люблю Россию, коров, крестьян, деревню, а она — свои греческие вазы, ха! — он отбросил от себя окурок и со всею силою принялся топтать его по немецкому тротуару, и, будто в безумстве каком-то, приплясывать. А после неожиданно — также внезапно, как начал, успокоился, замолк, вновь принял горькое выражение лица и со вздохом закончил: — В этих греческих вазах моё молоко скиснет. У неё пустые глаза, Вика, совершенно пустые. Чужое лицо, жесты, голос, слова — всё чужое! — он говорил со мною теперь не как прежде, когда мы только впервые увиделись в Германии — как с журналистом, как с писателем и документалистом, а как поистине со своею подругою. И когда я посчитала было, что он действительно закончил, он некоторое время помолчал и произнёс уже так тихо, что неосознанно перешёл на шёпот: — И всё-таки я к ней возвращаюсь. Она умна! Она очень умна. Меня трогают её слёзы, забавный руський, — заулыбался он, — язык. Иногда, когда мы молчим или я читаю ей стихи, мне с ней по-настоящему хорошо, очень хорошо! Не думайте, что это всё из-за денег и славы, пожалуйста. Право, я — Есенин. Я выше её. Моя слава больше её. Иногда, знаете, она совсем молодая и то, что она делает… После неё молодые кажутся скучными… — он вдруг резко оборвал себя, покраснел, оценивая реакцию мою. Я была уверена, что тоже залилась краской, а потому отвернулась, но тут к нам вернулся Кусиков, и весь наш запал для душевного разговора исчерпался. Александр Борисович покрутил перед лицом моим новой пачкой немецких сигар, довольно улыбнулся, а после вновь взял меня за локоть. Я взглянула на Есенина. Он снова казался мрачным и отрешённым от нас двоих.

— А вот и моя скромная хижина, Вика, — хихикал Кусиков, когда мы входили. — Прошу любить и жаловать.

Квартира его была мала, но совсем не дурна. И на каждом шагу, куда бы я ни пошла, я сравнивала её со своей московской, и мне оставалось лишь дивиться и изумляться. Впрочем, сам Кусиков собирался довольно скоро перебраться в Берлин — «Провожу Серёжку, — говаривал, бывало, он, — и женюсь!» Я поздравляла его, а Есенин оставался столь же безучастным. Разговор понемногу довёл нас до водки. Стало веселее и менее напряжённо, даже Есенин, в конце концов, взобрался на стол и принялся голосить свои частушки.

«Ах, сыпь, ах, жарь,

Маяковский — бездарь.

Рожа краской питана,

Обокрал Уитмана».

— Не цените вы Владимира Владимировича, — укоризненно покачала головою я, меж тем, как язык мой уже вовсю заплетался. — А ведь вы с ним не конкуренты, Сергей — совсем не конкуренты. Вместе в истории останетесь — только по разным направлениям.

— Ах так! Маяковского! Защищать! — вскинулся поэт, а после весело и немного хитро улыбнулся, свешивая ноги со стола и болтая ими. — Тогда так:

«Ох, батюшки, ох-ох-ох,

Есть поэт Мариенгоф.

Много кушал, много пил,

Без подштанников ходил».

— Перестаньте! — я дёрнула мужчину за рукав, пытаясь сместить его со стола. — Прекратите сейчас же! Анатолий Борисович не заслуживает такого отношения!

— А-а, теперь мы защищаем Толю! — протянул Сергей, как-то зло сверкнув в меня глазами. — А меня! — вдруг неожиданно горько прибавил он. — Меня кто… защитит!..

— Соседи услышат, Сергей Александрович, — скрывая явное изумление своё, тише произнесла я, снова дёргая мужчину за рукав, и то было правдою — меня больше беспокоила не частушка о Мариенгофе, а громкие крики поэта, доносящиеся из коммунальной квартиры Кусикова.

— Уже, — вдруг, вскинувшись и побледнев, зашептал Саша, когда все мы услышали звонок в дверь, и побежал в коридор. Мы остались один на один с Сергеем. Он продолжал сидеть на столе, после спрыгнул, налил себе ещё водки и повернулся ко мне с прежним отчаяньем в глазах.

— Простите моё безрассудство, Вика.

— Вы бы лучше прекратили так много пить, — заметила ему я, ощущая, что сама уже начинаю возвращаться разумом в себя. Есенин покачал головою, всё говорил что-то навроде «Не могу…», а после кинулся ко мне и до боли сжал руку мою.

— Только увидел вас, Вика — и ещё без вашей причёски, без красных волос, — он засмеялся, и я тоже не смогла не улыбнуться, — застенчивую и нежно робкую, но при том — по глазам вашим синим видно было, такую сильную внутри — сразу осознал, сколь далеки от меня вы будете. Восхищался вами, видел в вас верного товарища, чистоту, невинность и бесстрашие, о каковом так часто мечтают многие поэты, ища спутницу жизни. Вот и Мариенгоф… Осознал всё это, а увидел вас с ним вместе — и сердце так и ушло в пятки. Уверовал, что никогда не скажу вам о своей привязанности, ни словом не обмолвлюсь, чтобы не нарушать товарищеские отношения, однако вот — весь, как нараспашку, пред вами. И всё же вы святы и непорочны, Вика, чтобы предстать на алтаре за свободу народа. Простите, — он перестал улыбаться, посерьезнел, — но отдайте это на поприще иным, знающим людям, у каковых вся жизнь позади уже.