— Мы хотели с Изидорой ехать в Грецию, да поездка не сложилась.
— Почему не сложилась? — спросила я его. В ответ мужчина вначале лукаво взглянул на Дункан, которая теперь тоже смотрела на него, и рассказал:
— Попытался поговорить с одной из учениц её, — он продолжал улыбаться, и, как я могла судить по выражению лица Дункан, она всё поняла даже без перевода, заметно помрачнела, хмуря красивые изогнутые брови свои, и даже стала краснеть. А Сергей Александрович продолжал в том же духе, будто ему нравилось дразнить её. И только затем, когда вновь он вытащил часы свои, женщина явно успокоилась.
— Айседора, — обратилась я тогда к ней, — а почему вы связали себя клятвою никогда не вступать в брак?
— О, это произошло ещё в детстве, — улыбнулась мне она. — Я поклялась и окончательно решила, что никогда не позволю унизить себя сим предметом. Что не доведу себя до столь постыдного состояния. Я свято держала клятву эту, хотя то и стоило мне и всеобщего осуждения, и разрыва с матерью, какового, как вам, думаю, понятно, мне совсем не хотелось. Да и хочется кому-то вотще разрыва с матерью?
Помимо насыщенной жизни своей, Дункан очень любила говорить о Советах и о революции в частности. Она могла по несколько раз повторять, что намерена «Танцевать онли для русски революсс!» и обыкновенно с каким-то странным, совершенно не ясным мне — по крайней мере, для иностранца — восхищением относилась ко всему русскому.
Айседора не выносила, когда Есенин заговаривал о «прежней» жизни своей, когда намекал на связи свои, на оставленную в России бывшую жену и детей своих. Она принималась ревновать его, просить перестать о том вещать, в ответ на что мужчина только звонко смеялся, намереваясь продолжать рассказ. Когда же подобное происходило в плане Айседоры, дело могло доходить до грубых браней и обвинений. Впервые таковую сцену я застала, когда нашла Лолу Кинел в номере совсем одну, разбиравшую какой-то огромный сундук. При виде меня она вздрогнула — женщина так была поглощена занятием, что совсем не заметила, что кто-то вошёл.
— Закройте дверь, пожалуйста, — попросила меня она. Я послушалась, с любопытством наблюдая за занятием её. Сундук был дорожным и принадлежал, как позже выяснилось, Айседоре. Она возила его повсюду во время их с Есениным турне. Она давно просила Кинел разобрать его, и вот теперь, когда их с Сергеем не было дома, такая возможность представилась. Узнав о том, я незамедлительно вызвалась помочь, порешив в глубине души своей, что, если найдётся что-либо интересное, можно было бы непременно вставить в книгу. Лола, точно прочитав мысли мои, согласилась на то неохотно, и после тщательных уговоров мы принялись разбирать сундук вместе. Помимо книг, как и ожидалось, нашлось много писем Айседоры, вырезок из газет о выступлениях её, а также творческие очерки об ней самой, старые контракты и пустые, абсолютно ненужные клочки бумаги. Мы стали раскладывать всё это по разным стопкам и совсем не заметили за всем делом этим, как быстро летит время, покуда ты погружён в какую-либо работу. Остановила меня одна лишь фотография. Я стала рассматривать изображённого на ней красивого мужчину — правда, по чертам и выражению лица, явно не русского, а Лола вытягивала со дна сундука ещё вереницу похожих фотографий. Впервые стали мы с этой женщиной обмениваться своими мнениями, смеяться, будто девятиклассницы, влюбившиеся в одиннадцатиклассников и весело обсуждающие их, то и дело сходясь на том, что в «коллекции» Айседоры мужество и нежность в лицах этих каким-то странным и удивительным образом сочетаются. Повторюсь, мы так засиделись, что и вовсе забыли о времени, и, когда я с улыбкою подняла голову, откладывая очередную фотографию, на нас уже глядел Есенин, прислонившись о косяк двери. Мгновенно, стоило ему бросить один лишь взгляд на пожелтевший в некоторых местах снимок, он взял его быстрее, нежели это смогла сделать за него я, и в клочья разорвал его. Тут же увидел он рядом со мною и Лолой ещё несколько похожих фотографий и со злости ударил кулаком о дверь. Я смотрела на Сергея Александровича и от испуга и изумления могла только молча поражаться — он весь побледнел, будто мел, веки его раскраснелись, а голубые глаза налились кровью.
Айседора прибежала на громкий звук, увидела всю эту сцену и, как и обыкновенно, поняла всё без лишних слов.
— Серьёжа…
— Сука! — Есенин принялся метаться по комнате и крушить всё, что бы ему ни попадалось на пути. Все встреченные фотографии мгновенно превращались в клочья, все бокалы и хрупкие ёмкости — с дребезгом разлетались на мелкие осколки. Пару раз я решалась броситься к Сергею, чтобы успокоить его, но Лола останавливала меня за руку, чтобы мужчина невзначай не навредил мне. В какой-то момент мне и самой стало страшно — волосы его разметались в разные стороны, а сам он продолжал носиться по комнате, как голодавший месяцами дикий зверь. Последней каплей стал глухой стук вещицы, которую вытащил он из кармана своего. Часы, которые я не так давно увидела впервые блестящими на солнце, теперь точно также заблестев, разлетелись на части. Здесь уже я не смогла держать себя в руках и мигом подскочила к Сергею, дёрнув его за собою в ванную, и, пока он не успел толком опомниться, опустила его к умывальнику и, нагнув мужчине голову, открыла душ. Это подействовало, хотя и не сразу — вначале он обернулся ко мне, так что от сей резкости и бешеного выражения лица его душ сам собою выпрыгнул у меня из рук, схватил за обе руки, поворачивая к себе… Я взглянула в глаза ему и смогла только в изумлении моргать — он вовсе не собирался душить меня, как я предполагала, а глядел на меня своими обычными синими глазами и весело улыбался. Капли с волос его падали мне на кофту. Он отпустил меня, сделал два шага назад и смущённо пролепетал:
— Вот же чертовщина вышла… Как же скверно вышло… — он принялся расчёсывать пальцами мокрые волны пшеничных волос своих. Я, вся ещё немного растерянная, протянула ему полотенце. Он стал вытираться, но тут выглянул из-под него: — А где Изадора?
Дункан осталась в том же положении. Побледневшая и совершенно осунувшаяся, она сидела в одной позе, глядя, как медленно, но верно подкатывается к ней её же фотография из разбитого кружка. Есенин спешно подбежал к ней, схватил фотокарточку, вначале приник к ней губами, а после опустил голову свою на колени супруге. Женщина тотчас же принялась гладить его, покуда капли с волос продолжали капать на пол.
— Холодная… Вода холодная… — тихо сказала она, а после обернулась ко мне. — Он не простудится?
Я ничего не отвечала, а только отвернулась и пошла прочь, пытаясь вывести из головы своей картину «покаяния» Сергея пред женою.
Мы продолжали, меж тем, путешествовать по Германии. Я видела города этой неизвестной мне доселе страны, каковые пересекали мы на машине один за другим, изумлялась нравам, вслушивалась в чуждый мне немецкий, иногда с изумлением находя в речи жителей знакомые для себя слова — сказывалось то, что я очень часто слушала Алису, когда та принималась говорить на немецком. Конечно же, я не обмолвилась ни словом Айседоре о пьянке, каковую собирались устроить Кусиков с Есениным и своими, вероятно, многочисленными друзьями, так что попойки их продолжались, и в глубине души я понимала, что Сергей ещё никогда так много не пил. Но иногда я и сама могла посидеть с ними. Мы с искренней любовью вспоминали Москву, и мужчины иногда также рассказывали мне о Петрограде. Сердце болело — мне думалось, я никогда не смогу побывать в городе на Неве.
— А знаете что, Вика! — вдруг вскинулся с места Есенин, отчего мы с Сашей невольно подпрыгнули на диване. — Я вам покажу Питер-град! Всё, что пишут о нём — всё правда, правда! И эти мосты, и эти ночи. Люблю я, когда просторно! В Москве темнота и сутолочь, а там — так.!
Я знала, что у Есенин ещё и потому приятные вспоминания о Петрограде, что именно там началось дело его как поэта. Там увидел его Блок, там познакомился он и со многими другими поэтами. Там впервые стал издаваться. И покуда он рассказывал, мы с Сашей безотрывно слушали его, внимая каждому слову, пока он вдруг не оборотился ко мне:
