— Простите, Вика, — заговорщически прошептал он, влетая ко мне в номер, будто к себе домой. Я заметила, что он, при всём при том, что-то прижимает к груди своей. Убедившись, что в коридоре больше никого нет кроме него, я заперла дверь. Не дав моему изумлению выразиться в слова — преимущественно, вопросы, Есенин произнёс: — Ни об чём не спрашивайте, сейчас придёт Саша, мы всё объясним.

— Но ведь Александр Борисович отправился домой, — изумлялась я. — Да и в такой час… — я недоговорила, увидев, что этим чем-то, что яростно прижимал Есенин к себе, оказались бутылки. — Сергей, ведь вы бросили!

Он мотнул головою, сказав что-то невнятное, продолжая расставлять бутылки на подоконнике. В дверь снова постучали. Когда я открыла её, в номер вбежал Кусиков, даже не заметив меня. Они с Есениным принялись об чём-то негромко говорить, причём первый указывал на бутылки, второй — качал головою, точно что-то обдумывая. Их дружескую идиллию прервал мой громкий вопрос. Оба поэта обернулись с такими выражениями на лицах, как если бы видели меня впервые.

— Вика, простите нас ещё раз, — Сергей Александрович подошёл ко мне и легонько тронул за спину. Я вздрогнула, однако же, будто следуя какому-то странному наитию, не отстранилась. — Мы тихонечко посидим здесь, а после разойдёмся, нисколько вас не потревожив.

«Не потревожив?!» — мелькнула злая мысль в голове моей. Рука Есенина скользнула чуть ниже.

— Но ведь вы бросили, Сергей Александрович, — вновь обратилась я к поэту с укором, пытаясь теперь отстраниться.

— Конечно, конечно, — мгновенно закивал головою он. — Но иногда, знаете, бывает, находит, что… А Изадора о том совсем не ведает — и не надо ей.

Я перевела взгляд на Кусикова. Он долго и будто бы даже умоляюще глядел на меня, а после потупил взгляд своих карих глаз. Он был немногим выше Есенина, а потому смотрелись они теперь презабавно — как мальчишки, нарушившие запрет родителей и вернувшиеся с прогулок во дворе позже обыкновенного. Однако же мне было вовсе не до улыбок и шуток, да и усталость начинала давать о себе знать. По взгляду Саши я осознала, что что-то эти оба от меня скрывают, и всяческие мысли принялись терзать мою наполовину сонную голову.

— Рассказывайте. Живо. Иначе Айседора узнает о ваших выходках нынче же, несмотря на ночь.

Они сели на кровать и показались мне ещё более пристыженными в таковом виде.

— Вика, это не то, что вы думаете! — вспылил было Есенин, но Кусиков, перебивая его, принялся рассказывать обо всём. Что попойки их общие начались с Германии, что в Берлине пошла традиция хранить ведро с пивом под кроватью, а по ночам собираться и распивать его. Не нарушать традицию порешили и в других городах. И пока Сергей корил закончившего рассказ свой Кусикова словами: «Ну, Саня, Саня!..», я начала смутно осознавать, что нынче же намечалось пригласить и ещё несколько друзей.

— Пошли вон. Оба, — произнесла я непроницаемым тоном. На самом же деле, мне уже настолько хотелось спать, что голова начинала идти кругом, и всё происходящее едва ли осознавалась как реальное.

«Что-то злое во взорах безумных, непокорное в громких речах», — погрозил мне пальцем обиженный Кусиков перед тем, как покинуть номер. Есенин остановился на пороге. У меня тоже было пару слов, чтобы сказать ему, так что я не дала ему начать первым:

— Что же вы так с Айседорой, Сергей! Ведь она не знает ничего!

Он, как было видно, так и обомлел. Всякая мысль, каковую хотел он донести, смылась с лица его. Некоторое время он ещё что-то обдумывал, а после негромко сказал:

— Она всё понимает, всё. Её не проведёшь, — и хотел было скрыться в след за Александром Борисовичем, однако я легонько потянула его за рукав рубашки, и он обернулся.

— Вы хотели что-то ещё сказать? — спросила поэта я. Его внимательный взгляд голубых глаз скользнул по мне, остановился — глаза в глаза, а после медленно отстранился и упал к ногам своим.

— Нет, — произнёс Есенин, выходя из номера.

***

Отстранённость наша, казалось, росла с каждым днём, что проводили мы в компании друг друга и Айседоры. Позже к нам присоединилась и переводчица Лола Кинел — эта женщина стала будто бы ответом на вопрос мой, заданный однажды Есенину, как они с Айседорой понимают друг друга, не говоря на одном языке. «Так и объясняемся, — сказал тогда он, улыбнувшись и просто разводя руками: — моя — твоя, моя — твоя, — и задвигал при том руками. Это была женщина с угловатыми, а оттого даже немного неприятными чертами лица. Когда она улыбалась, слишком длинные губы её, казалось, надвигались на всё лицо — по известному выражению «до ушей». Но если исключать то, общаться с ней было довольно приятно.

Лола не была такой активной и общительной, как Айседора, но охотно рассказывала мне о своих наблюдениях за парой этой, как только узнала, что я журналист, да ещё и собираюсь писать книгу про отношения поэта и танцовщицы (всё, что было связанно с Айседорой, вызывало в ней невероятный трепет и восхищение, как у меня — при упоминании Есенина). О самом Сергее Александровиче она рассказывала не так много:

— Да, он очень вежливый, уклончивый, со своим интересным характером, — говорила она. — Прикидывается дурачком, а в уголках глаз такое хитрое выражение — сразу понимаешь, что он вновь задумал что-то и вздумал скрыть это. Глаза его кажутся мечтательными и детскими, но душа у него талантливо-мудрая и совершенно нежная.

Впрочем, всё то были слова о том Есенине, какового познала я ещё в Советской России. Нынче же меня интересовал именно тот франт, каковым стал он — или только пытался каковым прикидываться.

Однажды, в начале июля, подходя к отелю нашему, я услышала позади себя стук копыт, а после — знакомый голос. Дункан, которой проще было произнести мой псевдоним, желательно даже и без имени, испросила меня, может ли она называть меня просто «Фёрс», на что я охотно согласилась. Вот и теперь она окликнула меня таким манером, и, только успела я обернуться, подбежала ко мне, поддевая рукою подол платья своего, дабы не испачкать его в дорожной пыли.

— Смотрите, — протянула она не только фразу, но и какую-то вещицу — в руки мои. Я взяла предмет и уже по блеску на солнце обнаружила, что это наручные часы. — Для Езенин! — улыбалась Дункан, точно маленькая девочка, желающая сделать маме своей открытку или поделку ко дню рождения. — Он будет так рад, что у него теперь есть часы!

Я тоже улыбнулась, возвращая ей подарок, а сердце больно сдавило горечью и холодом. Тогда я лишь сделала вид, что задумалась.

— Только вы не говорить! — тут же обратилась танцовщица ко мне, погрозила перед носом пальчиком, а после мечтательно приложила его к губам своим, улыбнулась каким-то своим мыслям, закрывая при том глаза, и после мы двинулись в отель вместе. Я так и ощущала, что женщина трепещет всю дорогу.

Я не застала момент, когда она вкладывала в часы свою фотографию. Но видела, сколь сильно часам обрадовался Есенин. Он практически подпрыгивал до потолка, каждый раз принимался открывать и закрывать этот подарок, после убирал в карман и спустя некоторое время вновь доставал — процедура непременно повторялась по несколько раз. Пока мы качались в бричке, я невольно подумала о том, что в то третье октября могла хотя бы постараться подумать над подарком ему…

— Смотрите-ка, как она заботится обо мне! — радостно, в полнейшем восхищении произнёс мужчина, выводя меня из собственных мыслей. — Посмотрим, — улыбнулся мне он, — который теперь час, — и тут же достал часы из кармана, а, налюбовавшись, с треском захлопнул крышку их, и указал мне на заднюю стенку. — А это кто здесь? А? Как вы это находите, Вика? Потрясающе, верно?

Я кивала, соглашаясь, тоже пыталась улыбаться. Лола Кинел, сидевшая напротив нас с Сергеем, как-то странно взглянула на нас двоих, будто о чём-то догадавшись, но затем продолжила прерванный с Айседорой разговор.

— А куда вы отправитесь после? — спросила я, переводя тему и пытаясь из сей прогулки вынести не только восхищение Есенина часами, но и какую-либо полезную информацию. К тому же, Кожебаткин уже не первую неделю слал мне письма с просьбой разузнать об сём вопросе — следовало писать надлежащие разрешения, чтобы отправиться мне вслед за поэтом и танцовщицей дальше по Европе.