— Да, да, oui, — произнесла я единственное, что знала по-французски, а Дункан продолжала всё что-то говорить, переиначивая, как могла, русский на свой лад. Но совершенно пытаться понять её я перестала, когда увидела человека, медленно подходящего позади неё. Сколько раз мне виделся его образ в последнее время! Он и теперь весь будто появился из яркого июньского света, а вовсе не был настоящим, из плоти и крови. Он слабо улыбался, волосы привычно были весело, вихрами, загнаны на голове, но и в походке его, и в манерах, и даже во взгляде что-то поменялось. Голубые глаза, которые всегда так восхищали меня исходящим будто из души самой светом, теперь потускнели. Он немного осунулся, но то не особенно сказалось на внешности его — разве что немного сильнее стали проглядывать на лице скулы. Я привыкла видеть его нарядным — то в жилетке, то в модном пиджаке, но ныне он был в каком-то деловом — видимо, по европейской моде, костюме. Раньше таковой непременно сковал бы его в движениях, а сейчас он ощущал себя в нём свободно, даже походку приспособил под него, по-особенному, почти маршем, придерживая при том в руках трость, как заправский франт. И только когда он подошёл ко мне и вместо надлежащего короткого кивка головою и равнодушного взгляда тепло, но при том немного грустно улыбнулся и протянул имя моё, я поняла, что, несмотря на все изменения эти, в душе он всё тот же. Правда, очень уж глубоко в душе. Он собирался было что-то сказать или спросить, но к нам подбежал Кусиков и принялся кричать чуть ли не на весь Дюссельдорф имя моё. Разве можно было здесь сдержать улыбку, хотя я и старалась до последнего напускать на себя вид делового человека?

— Саша! — радостно улыбнулась я, бросаясь к нему.

— Вика! — вторил мне он, и мы крепко обнялись. Я и представить себе не могла, что так сильно соскучусь по тихому Саше Кусикову. И мы, наверное, столь увлеклись разговором, что Айседора вдруг поинтересовалась у Есенина: «Хазбэнд?» Сергей отрицательно покачал головой, наблюдая за нами, а после сказал:

— Да какой там хазбэнд. Друг он. Фрэнд. Ну, друг, понимаешь?

Из слов Айседоры мне довелось-таки понять, что ей писал Элленс. Они общались с ним так плотно, будто и вовсе не расставались после Петрограда. Так что нетрудно было догадаться, что, только получив письмо от Кожебаткина, Элленс тут же написал Дункан. Мне оставалось лишь не впервой удивляться, сколь мал весь этот литературно-поэтический мир.

Мы с Дункан общались по-английски. Она знала его менее хорошо, чем французский, так что секретарь её то и дело служил меж нами переводчиком сквозных слов, но куда лучше, чем русский. Супружеская пара в скором времени собиралась в Бельгию, и глаза от этой новости у меня заблестели; восхитительный материал был весь налицо: история со слов самих Дункан и Есенина, со слов Кусикова и после — Франца Элленса.

Пока мы шли до назначенной нам гостиницы, и мы с Дункан непринуждённо говорили — это было чрезвычайно необычно для меня, но, вероятно, в жизни ей приходилось взаимодействовать со многими, потому она и вела теперь себя так легко почти с каждым встречным; говорили о всяком, я обдумывала, с чего же начну я нашу длинную беседу. Однако уже по манере разговора Айседоры судила, что, вероятно, и спрашивать не придётся — она скажет обо всём сама. По пути она поведала, что они собираются поездить с Есениным по городам Германии, вероятно, отправиться в Гаагу, наконец, побывать в Бельгии. Я слушала, внимала, собирала материал, а после, когда мы вошли, Дункан с некоторым сомнением взглянула на меня. Обе мы молчали, пока она тихо не прошептала что-то своему секретарю. Он согласно закивал, но оба они продолжали хранить при этом молчание.

— Они удивляются, Вика, почему вы не привели с собою стенографиста, — поправив свой головной убор, тихо произнёс стоявший в углу комнаты Есенин. — Иначе как вы собираетесь записывать?

На лице его не отразилось ничего при сих словах. Все присутствующие тоже молчали. И только тогда я догадалась, что не спрашивают они того из приличия.

— Диктуйте, — твёрдо произнесла я на английском. Дункан рассеянно взглянула на своего секретаря, а после кивнула ему — видимо, сообщая, что он может покинуть нас. После того случая мне так и не довелось более с ним увидеться. Только Айседора начала вещать, я стала записывать — то большими, то мелкими скачущими по листу всему буквами, размашисто, коряво, едва успевая мыслями за рукою своей. Танцовщица остановилась на мгновение, и на лице её возникло что-то среднее между началом улыбки и удивлением.

— Ge’nial!** — вымолвила она на неизвестном мне языке и принялась рассказывать дальше. Я не была стенографисткой. Я даже не училась на неё. Но Есенин и Кусиков, несмотря на это, подошли ко мне со спины, наблюдая за результатами трудов моих в революционном кружке.

Знакомство Дункан с Советской Россией началось, когда в начале русской революции она танцевала для простых мужиков, рабочих заводов «Марсельезу» и «Славянский марш». Это было удивительно для меня, ведь из рассказов Майи и Алисы я знала оба этих произведения, и во втором, наперекор настроению, атмосфере и звукам первого, слышались звуки императорского марша. После само наше правительство попросило её учить танцам наших детей. По всему миру знали о страшном горе свободной танцовщицы.

— Перед отъездом я сходила к гадалке, — рассказывала Дункан. — Я была до глубины души потрясена трагедией, постигшей меня, но ещё более потрясло меня пророчество этой старой женщины. «Вы едете в далёкое путешествие», — сказала мне она. — Вас ждут странные переживания, неприятности, вы выйдете замуж…» Замуж! — не поверила тогда я, — при сих словах Дункан повернулась к Есенину, стоявшему за спинкой кресла её, нежно обхватила худощавыми руками своими, на каковых явственно проглядывали вены, его ладонь и поднесла к губам своим. — Я и подумать не могла! — восхищённо говорила она. — Я была против замужества совершенно. Гадалка же просила подождать и увериться.

Мы проговорили до позднего вечера, и несколько раз, по неопытности своей, я настолько втягивалась в беседу, что чуть не забывала записывать. Разговоры с Дункан были совершенно простыми и задушевными, даже, можно сказать, домашними. Почти с самой первой секунды знакомства с Айседорой я осознала, что, несмотря на то, что мы с ней из разных стран, разного возраста, интересов, языков, она безошибочно угадывает все настроения мои, что бы я ни испытывала при разговоре. Позже выяснилось, что дело вовсе не во мне — этот дар был у Айседоры по отношению к каждому.

Когда стало темнеть, откланялся Кусиков. Они с Есениным обнялись, пожали друг другу руки и распрощались. Мы поговорили ещё немного о жизни самой Айседоры, о детстве и ранней молодости. Я непременно решила включить в книгу всё — и все истории, и слова её, и цитаты, а после, когда задерживать их обоих в связи со временем было уже слишком неприлично, я отвечала, что на сегодня достаточно. Мне показалось, что облегчённо выдохнули оба — и Есенин, всё это время, будто мальчик, при разговоре матери с подругою, возившийся где-то рядом и никак не находивший места себе, и Дункан, явно уставшая рассказывать интимные подробности жизни своей. Закрыв за ними дверь своего номера и в который раз мысленно благодаря Кожебаткина за такую счастливую возможность, я принялась писать письмо родителями и отдельно — Майе с Алисой. Хотелось передать все подробности этого дня, все впечатления свои, и, лишь сильнее вникая во все них, я загрустила и подумала о том, что только сейчас, откинув от себя все дела журналистики и дневных забот, могу с действительностью признать, что всё ещё испытываю к Есенину чувства. Однако ночь эта не дала мне уйти в депрессию.

_______________________________________________

*Представление окончено (итал.)

**Гениально! (фр.)

========== XII. Скандалист в Европе ==========

Стоило мне закончить писать письма родителям и подругам, я собралась было погасить свечу, когда раздался громкий, практически оглушительный стук в дверь — я даже удивилась, как стучавший не выломал дверь, но после вспомнила, что мы всё-таки в Германии, где всё славится прочностью и стойкостью. Каково же было моё изумление, когда я обнаружила за ней Сергея!