— Элленс, — негромко произнесла я. Алиса оторвалась от чтения учебника по физиогномике и вопросительно взглянула на меня. — Франц Элленс, бельгийский поэт. Он много говорил о нём. Может, мне и с ним удастся повидаться.

Путь предстоял неблизкий. Мы с Алисой то много общались — так, что начинало пересыхать в горле, и мы то и дело бегали наливать себе чая, то дремали, то уходили в чтение: она — физиогномики, я — недавно выпущенного сборника стихов Есенина. Пару раз приходили мысли тоже что-то написать, тем более что, я была уверена, если у Сергея остались ко мне тёплые дружеские чувства, он обязательно прочтёт мне то, что написал о загранице. А впечатления эти обещали быть незабываемыми. Однако, каким бы долгим ни обещало быть путешествие наше, для Алисы оно закончилось первой. На остановку у нас была целая ночь, во время каковой мы успели вдоволь понажелать друг другу удачи, приятного пути, хорошего настроения и прочего, прочего, так что даже, кажется, устали от таковых пожеланий и норовили поскорее расстаться друг с другом. Но уже к заре выяснилось, что то было вовсе не так, и мы, вновь, обнявшись, чуть не заплакали, вспоминали весёлое наше с Алисой университетское знакомство, весь последний учебный год, принёсший нам столько новых знакомцев, событий и настоящих друзей. «Вот и теперь, видишь, мы неожиданно в Германии благодаря всему этому, — улыбнулась мне Алиса, но как-то грустно. — Ты едешь брать интервью у известного поэта, а я — узнавать красоты Берлина с коренным немцем!» Мы весело засмеялись, но свисток паровоза уведомил нас, что пора перестать прощаться и отправляться. Я держала путь на Дюссельдорд, наблюдая, как Алиса стоит на вокзале со своим чемоданом и в ожидании оглядывается по сторонам, а спустя некоторое время она стала всё более и более отдаляться, а земля подо мною — нестись. Ехать на поезде мне было не впервой, но при каждой поездке, когда трясло вагон, когда дребезжали колёса по шпалам, когда ядрёный крепкий чай в стакане расплёскивался из-за этого грохота и то спешного, то мягкого и плавного движения — всякий раз всё это будто бы было в новинку мне. И даже нынче, когда от Алисы осталась лишь мелкая фигурка на перроне, я, будто ребёнок, всё вглядывалась в эту даль, изумляясь, как скоро мы отъехали от подруги моей.

Мне предстояло ещё пару суток беспокойного пошатывающегося сна и странных ночных грёз. Засыпать, впрочем, мне удавалось лишь к утру — когда мы невзначай проезжали в длинных тоннелях, и глаза мои сами собою закрывались после бессонного ночного напряжения. Теперь я даже больше не читала, а писала, то ли ведя дневник с впечатлениями своими, то ли начав писать автобиографию. А мы всё мчались, и совсем скоро стало заметно, как заместо известных мне полей, в каковых отчасти и отдалённо признавалась ещё Россия, возникают небольшие домики, которые здесь названы не деревнями, а фермами. Ещё не успели мы подъехать к вокзалу, а я уже изучила вдоль и поперёк из окна своего, что многие улицы здесь куда свободнее и просторнее, нежели в Москве, что подобных фермерских домиков здесь пруд пруди, что, помимо того, по дорогам здесь разъезжают не столько брички и автомобили, сколько звонкие маленькие трамвайчики.

Стоило мне покинуть платформу, как меня встретила пёстрая, насыщенная голосами и смехом улица. Весёлые немцы бродили по городу, разговаривали, уезжали с вокзала в своих экипажах — в общем, жили своей жизнью, не подозревая, что рядом с ними здесь стоит человек, преодолевший тысячи километров, из другой страны — будто совсем из другого мира. Я оглядывалась по сторонам и всё не могла поверить, что я, чёрт возьми, уже давно не в России! Трое девушек прошли мимо меня, шелестя своими платьями — коротенькие, загнанные к подолу под гармошку, но при этом выдержанной серой расцветки. Они так весело улыбались и смеялись, что, хотя я и ни слова не поняла из речи их, я будто увидела себя, Алису и Майю. Они обсуждали какие-то совершенно глупые вопросы, свойственные лишь молодым девушкам, и были младше меня, возможно, года на два, если не меньше. Каблуки их столь же строгих туфель весело цокали по тротуару, а спины их прикрывали зонтики — у горловины на платьях была вышита особая тесёмка, которая весело развевалась при ветре, и только одни лишь эти зонтики поддерживали её, дабы не нарушать интеллигентности и приличия. И только принялась я изумляться, сколь всё здесь чопорно и строго, как к девушкам подошли молодые полицейские. Офицеры кивнули им, присняв фуражки, об чём-то заговорили, а после каждый из них наклонился к коленям девушек и провёл рукою по ногам, прямо под подолом — вероятно, измеряя, подобающая ли длина. После они что-то записали в свои бумажки и, кивнув и распрощавшись, двинулись дальше. Происшествие это поразило меня ещё сильнее.

Я вновь огляделась по сторонам, думая, кого, а, главное, чего ожидать мне теперь, не в первый раз восхитилась огромной Дюссельдорфской станцией, построенной в готическом стиле, но при том прекрасно вписывающейся в весь пейзаж немецкого города, и вдруг услышала совсем рядом с собою приглушённый шорох колёс по песку и брусчатке. Погода была жаркая, и мне бы сейчас совсем не к спеху было бегать по тротуарам от автомобилей, но я сама была виновата, что загляделась видом станции и не заприметила, что стою на проезжей части, не замечая ни людей, ни экипажей. Дёрнулась было в сторону, но ощутила на себе чей-то взгляд и не смогла не обернуться.

Из «бьюика» на меня глядела немолодая женщина с короткими медными, переходящими в тёмный, волосами. И хотя по лицу её явственно было заметно, что ей около 45, на нём остались отражения властности и неподчинения, запечатлённые, вероятно, ещё в молодости. Рядом с нею сидел мужчина — он же и вёл автомобиль. Оба, глядя теперь на меня, принялись тихо перешёптываться, и я ощутила дрожь, пробежавшую по всему телу моему. Тем временем, автомобиль приблизился, но подозрительные взгляды их продолжали скользить по мне. Я невзначай вспомнила рассказы о том, как к советским людям могут относиться за границей, назидания от отца и матери, что нас в Европе не любят и не ждут, что можно за пару же минут лишиться паспорта и денег, и попыталась сделать вид, что и вовсе не замечаю остановившихся, продолжая бесцельно стоять на месте и оглядываться по сторонам, однако властная на вид женщина оказалась таковой и по поступкам своим. Покинув кавалера своего и его машину, стала быстро приближаться ко мне. Длинное кремовое платье немного запутывалось в ногах её, но она, совершенно не обращая на то внимания, продолжала шагать ко мне по брусчатке, смешанной с песком. Я даже заприметила, что на ногах её сандалии. И если издали она показалась властной и даже пугающей, то теперь ко мне шагала настоящая древнегреческая богиня. В лучах солнца всё лицо её, включая явно подчёркнутые скулы, сильнее преобразилось, став ещё красивее, и последние шаги ко мне она не делала, потому как почти летела. Смотреть на это мне предстояло как зачарованной, даже забыв, что я решила вовсе не замечать пожилую престранную мадам.

— Фёрс! — раздался вдруг голос её, и отчего-то мне слово это, сказанное с акцентом, показалось смутно знакомым. И только когда она принялась повторять его — громче, чаще, звонче, я осознала, что она произносит псевдоним мой — мою ненастоящую фамилию. — Викторья Фёрс! — повторила она не в первый раз, подойдя теперь ко мне, схватила за обе руки и улыбнулась, заставляя меня впасть в ещё большее оцепенение. — Снаком прьятно! Прьятно снаком! — восклицала она, тряся обе руки мои как мужик с Охотного ряда, долгое время зазывающий посетителей, но, наконец, не выдержавший и решивший, в конце концов, схватить одного за руку и таким образом привлечь внимание к своему товару. Я кивала головою, слушая едва ясную мне речь её, начиная теперь представлять, кто передо мною.

— Айседора, Ай-се-до-ра, — несколько раз повторяла она с улыбкою, то по слогам, то полностью. Неспешно к нам подошёл и спутник её из машины — как оказалось, секретарь Айседоры Дункан. — Элленс сказаль… Элленс писаль… — говорила Айседора, продолжая улыбаться, точно её то ли слишком восхищала, то ли безумно смешила вся эта ситуация. — Вы приезжаль…