Кто именно был этот Володя, я уточнить так и не смогла. К Литкенсу подбежали коллеги его и принялись что-то переспрашивать, несмотря на то, что он уверял, что спешит на вокзал, и что у него поезд. Так мы и расстались.

Я не успела сказать Евграфу Александровичу последнего слова, а через неделю мне пришла телеграмма о том, что его убили бандиты под Ялтой.

Только получив её, я некоторое время пыталась понять, от кого и о ком пришло мне это послание, несмотря даже на подпись и ясное изложение мысли. Я не помнила, как побрела по заснеженной улице домой, а после, когда вернулась, долго сидела за столом на кухне, не обращая ровно никакого внимания на происходящее. Никогда прежде никто из близких мне людей не покидал меня, но страшно было даже не то. Иное осознание впечаталось в сердце моё и всё не желало покидать его — только вчера я общалась с человеком, а уже сегодня его нет на этом свете! Я вспоминала все слова Евграфа Литкенса, наши недолгие встречи, наше короткое сотрудничество, и слёзы сами собою норовили навернуться на глаза мне — никогда больше не будет того же. Должно быть, люди чувствуют скорую смерть свою — вот и он, уезжая, стремился везде и во всём успеть, носился с делами как угорелый, даже вырвал минуту для меня, ничего не значащей в жизни его! В солнечный апрельский день мы выбежали из издательства всем коллективом. Женщины позади, в возрасте, полноватые, теснили меня со всех сторон, что-то кричали ему вслед. Мужчины стояли поодаль, помахивая ему рукою. А я успела заметить только, как он произнёс что-то тихо и неслышно, сел в автомобиль с открытым верхом и, ещё раз улыбнувшись всем нам, в очередной раз махнул рукою и унёсся по московским улицам.

Я вздрогнула, оглушённая звонком телефона прямо рядом с собою. Телеграмма выпала из рук, и то показалось мне признаком изгнания меня из своего собственного мира. Всё вокруг продолжало жить, дышать, петь, кружиться, цвести и развиваться, а человека, меж тем, не стало… Как можно вотще врываться так в сокровенную жизнь человека всего каким-то одним звонком, не испросив у него на то разрешения? Я слушала звонок так долго, пока уже родители не стали упрекать меня в том, что я не беру трубку. Отважилась. Взяла. Но всё ещё с трудом понимала происходящее вокруг меня.

— Соединяю.

— Виктория, добрый день! Точнее, вечер, — раздался почти юношеский голос оттуда. Я некоторое время честно пыталась прийти в себя, но всё было тщетно, и в итоге я, будучи совершенно обескураженной, тихо произнесла:

— Да, кто спрашивает?

— Меня зовут Александр Мелентьевич, но можно просто Саша, — тут же вдогонку вопросу моего раздался бодрый юношеский ответ. Я прижала трубку ближе к себе, отстраняя мир свой от мира родителей, но мыслей было так много, и роились они в голове так быстро, что я совсем ничего не понимала. «Какой Александр? Какой Саша? Кто это и откуда? Откуда знает мой номер?» Я уж было стала думать о давних своих знакомых поэтах, но мгновенно отбросила мысли эти, показавшиеся мне теперь глупыми и даже несуразными. — Но вам, вероятно, это мало о чём говорит, — тут же усмехнулся он. — Понимаете, я представитель Русского общества друзей книги…

— Простите, вы, вероятно, ошиблись номером, — и я резко бросила трубку, пока связистка не успела осознать, что дело вовсе не в плохой связи.

И, хотя и сама не осознала того, сразу же после разговора залилась слезами.

Впрочем, нам с Александром Мелентьевичем всё-таки предстояло познакомиться. Каким-то чудесным образом он выгадал день, время и час, когда я наверняка буду в издательстве. После смерти Литкенса начались проблемы не только у «Вестника работников искусств», но и у меня, ведь кто, как не Евграф Александрович всё это время поддерживал меня в сей команде? Я также успела сойтись с коллегами, но вряд ли как начинающий журналист могла претендовать на место здесь. Меня держали за хорошо написанные статьи мои — да и на те начинали понемногу смотреть уже с укором из-за скрытого революционного смысла их. Казалось, ни от кого теперь в коллективе не могло скрыться моё антиполитическое настроение. И каждому было оно чуждо, противно и гадко — а вотще просто непонятно. И когда в двери наши постучался Александр Мелентьевич, жизнь моя изменилась. Не выдержав, я выбежала из редакции с коробкой вещей своих — и даже их было не так много. В отличие от других сотрудников, у меня не было ни своей печатной машинки, ни как таковой канцелярии или тетрадей и блокнотов, ни книжек со множеством накопленных годами телефонных номеров и адресов — так что, в общем-то, столкнулась я с мужчиной в дверях, так сказать, налегке. Он приподнял шапку свою, а после внимательно вгляделся в лицо моё, улыбнулся и воскликнул:

— Виктория!

Я вздрогнула, решив, что окликнул меня кто-то из коллег, и я всё-таки что-то упустила, но тут же перевела взгляд на мужчину рядом с собою. Несмотря на свой юношеский голос, он был отнюдь не так моложав, лет 38, но много и искренне улыбался, несмотря на то, что в уголках глаз просвечивали едва заметные морщинки.

— Я ведь всё давно тщусь связаться с вами, но ох уж мне эти телефоны! — он хлопнул обеими руками по коленкам своим, и жест этот показался мне смутно знакомым. Я покраснела, но не произнесла ни слова, а после краткого молчания взгляды наши встретились на коробке у меня в руке, и мужчина предложил оказать помощь, от каковой я отказалась. Мы двинулись вдоль по Солянке, и, несмотря на равнодушие моё и молчание, он всё продолжал преследовать меня, по временам пытаясь завести разговор, в каковом я пыталась всё дойти до сути.

— Вы ведь в «Вестнике работников искусств» работаете? Хорошее издание. И коллектив там хороший, и Евграф Александрович…

— Работала.

— Да… Так вот, и Евграф Александрович был гениальным человеком. Всё много о вас рассказывал, о вашем таланте писать, о ваших статьях… Даже о вашем кружке.

Я резко остановилось, а сердце так и подскочило в груди.

— Каком кружке? — я изобразила на лице искреннее изумление, но Александр Мелентьевич лукаво улыбнулся и перевёл беседу на другую тему. Мне пришлось, в итоге, перебить его и вновь встать на месте, чтобы, наконец, прояснить для себя ситуацию. Близкое общение с революционерами научило меня прямолинейности и в каком-то плане искренности — нынче я терпеть не могла, когда пытались елозить и всячески уходить от темы. — Простите мне мою резкость, но я вас совершенно не знаю. Кажется, вы действительно пытались мне дозвониться, но ни Евграф Александрович, ни кто-либо близкий мне ни разу не упоминал имени вашего. Александр.?

— Кожебаткин, — он кивнул головою, довольно улыбаясь. Его явно забавляли речи мои. — Но мне понятна ваша реакция, — неожиданно для меня произнёс он. — Вы наверняка ожидали звонка Владимира Яковлевича Адарюкова, нашего основателя. Но Володя сейчас сильно занят, а мне страсть как захотелось с вами познакомиться, когда Евграф Александрович принялся об вас рассказывать. Не обошлось и без того, чтобы я прочёл несколько ваших материалов.

— Простите, но кто вы?

— Действительно, совсем позабыл представиться, — рассмеялся Александр Мелентьевич. — Мы — русское общество друзей книги или РОДК. Существуем не так давно, года два, изучаем все отрасли книговедения. Многие наши участники — писатели, литераторы или вовсе издатели. Мне лично приходилось как-то вести книжный магазин с Серёжей Есениным и Толей Мариенгофом, а теперь вот — своё издательство открыл.

Сердце моё зашлось в быстром темпе, и другая, нынче совершенно чуждая сторона жизни моей вдруг вновь стала протискиваться чрез тёмную завесу, пытаться проникнуть в неё лучом, либо бликом, хотя бы как-то проявить себя — и всё только от упоминания одного лишь имени! Я вздрогнула и, кажется, даже побледнела и изменилась в лице, потому что Александр Мелентьевич тотчас же это заметил, уточнил, хорошо ли я себя чувствую, и предложил продолжить общение не на этой жаре, а в каком-либо прохладном месте.

Я знала из различных газет, что в мае Есенин женился на Дункан, и уже через неделю после того они вместе покинули Россию. Знала, что «Стойло» продолжает своё существование, хотя и без признанного там гения-поэта. И тогда совершенно неожиданная мысль пришла в голову мне.