— Вика, простите, ради Бога…

— Толя, ничего. Спасибо вам, — перебила я его, даже не зная, впрочем, за что он извиняется. Мне стало тепло и хорошо уже в тот миг, когда я оказалась в помещении — даже глаза высохли и больше не просили ни слёз, ни недавней обиды. Я пила чай, который сделал Толя, и осознавала, что была права по поводу Есенина — тот вечер, когда я впервые в жизни поцеловалась, не значил для него ровным счётом ничего. Впрочем, чего могла бы ожидать я? Я сама ему намекала на то, что у него много поклонниц — так неужто он сам не знает о том?

— Ещё чаю? — Толя внимательно взглянул на меня. Я пыталась — честно пыталась! — сосредоточить взгляд свой на его карих глазах, но видела в них лишь отражение Есенина и оттого ощущала себя немного пьяной. Я смогла хоть как-то отмахнуться, помотав головою, но его этот ответ не отрезвил — внезапно он бросился мне в колени. Он говорил что-то много и с горечью, хотя мысли мои всё не могли прийти к тому, что я нахожусь у Марингофа дома — не то, что к тому, что он бросается мне в ноги.

— Вика, простите, Бога ради, но как же вы чудесны! Как вы действуете на меня! Ваши руки, лицо, губы… — он ещё продолжал что-то бормотать, когда я едва начинала приходить в себя, точно от внезапного оглушения. Я остановила его где-то на словах о моём бескрайнем интеллекте, добавив, что не такой уж он, в действительности, бескрайний. Запыхавшийся Толя спросил, не против ли я, чтобы он в духоте таковой скинул своё пальто, затем — пиджак свой, а после него и галстук. Я отвечала, что не против. Я всё ещё была изумлена как поведением его, так и этим необычайным признанием. Он остался в одной лишь рубашке, то и дело повторяя, что ему душно, хотя я и не могла понять причину этого — я продолжала сидеть в своём сером пальто и клетчатой кепи и только после позволила себе снять их. Мариенгоф же продолжал смотреть на меня так, будто ожидал какого-то ответа. Мне никогда не нравился Толя как мужчина, но весь вечер этот, пребывая в каком-то полупьяном состоянии, я скорее как-то неосознанно, нежели следуя чувствам, потянулась к нему и, что было до крайности удивительно, он не воспротивился таковому сближению, а напротив, тоже приблизился ко мне, когда по всей квартире его раздался оглушительный звонок. Он открыл дверь, и оба мы замерли под впечатлением увиденного. Есенин, практически обнимая бутылку, ввалился в комнату, что-то проскандировал, закончив: «И свистят, по всей стране, как осень, шарлатан, убийца и злодей…» — а после остановился и взглянул сначала на Толю, а после — на меня в платье, открытом в плечах. Все мы долгое время молчали, поглядывая друг на друга и оценивая реакцию каждого из нас, точно силясь понять какие-то внутренние чувства, а после Есенин, бросив последний взгляд на меня, вскрикнул: «Вот она, суровая жестокость!», после чего выпрыгнул за дверь и был таков. Мы с Толей только переглянулись. Я тяжело опустилась на стул, вздохнув. Я и раньше не ощущала меж нами чувств, а нынче, когда увидел он нас с Мариенгофом, явственно осознала, сколь он холоден ко мне. Анатолий Борисович некоторое время молчал, тяжело дыша, а после еле слышно произнёс:

— Всё хотел признаться вам, Вика. Мы с Сергуном давно заприметили, что вы неравнодушны к поэзии, а ещё более — к кому-то из нас. И пытались довольно долгое время понять, к кому же именно.

Я молчала, потому что всё ещё ощущала себя немного не вездесущей, а оттого и не могла точно воспринять слова его. То, что я поистине нравилась Мариенгофу, пришло внезапным и довольно неясным осознанием ко мне лишь в тот холодный поздний вечер. Я долго ещё силилась тогда понять, верно ли он и искренне излагает свои чувства. Но и всё ж, при всём при том, не могла противиться не столько доводам своим, сколько фактам, каковые были теперь налицо. Мариенгоф вдруг спешно и порывисто подсел ближе, взял руки мои в свои, стал сжимать их и прижимать к губам. Я столь же быстро отстранилась, теперь осознавая для себя, что, несмотря на то, что мы были с ним хорошими друзьями, мне всё это неприятно, и даже более — просто тошно и отвратительно. Даже сам он, теперь с поникшей головою оставшийся сидеть на месте и глядеть в пол, казался мне каким-то иным и отталкивающим от себя и ото всякого с ним общения.

— Я не знал, но чувствовал, что сердце ваше принадлежит именно ему.

Чувствовал! Я почти задрожала всем телом при сих словах его — то ли от смущения, то ли от гнева, сама не помню. Чувства мои к Есенину, как оказалось, были вовсе не нараспашку, чего я боялась, а сокрыты ото всех — даже приближённых Сергея. Толя до последнего считал, что сам он присутствовал в мыслях моих, хотя я никогда не давала ему повода для мыслей таковых.

— Ваши глаза, Вика!.. Когда вы смотрите так, кажется, будто… Впрочем, теперь я всё знаю наверняка и могу поведать Сергею, что он мог неверно трактовать случайно увиденную им сцену, — голос Мариенгофа был тихим, но последние слова вывели меня из себя, и я, несмотря на весь нынешний страх свой к этому человеку, всё-таки подошла ближе:

— Сцену? Ничего ведь не произошло, Толя. Ни меж нами, ни…

— Но я одного, одного не могу понять! — сокрушённо воскликнул он и поднял голову. — Зачем же вы пришли тогда ко мне?

В первую секунду меня сковало изумление, и только после пришло ко мне истинное осознание слов его. Толя вовсе не намеревался угостить меня чаем и спокойно вместе провести этот вечер. В мыслях его уже давно выстроилась целостная картинка происходящего — каковая, впрочем, есть теперь и в подсознании Есенина, который увидел нас вместе в его квартире. Я думала «его» квартире, потому что в тот момент ещё не знала, что поэты живут вместе. Не сказав более ни слова, я схватила пальто своё со стула и двинулась к двери. Мариенгоф бросился за мною.

— Я обидел вас, Вика? Простите Бога ради, понимаю, что мы не так поняли друг друга… — он на мгновение замялся, а после продолжил: — Сергуну всегда везёт как со стихами, публикой и окружением, так и с женщинами… — он вновь осёкся, но я обернулась. В слабом свете мне казалось, что слёзы выступили на глазах его, но это лишь сильнее отвернуло меня теперь от Анатолия. Я и поверить не могла, что он в действительности таков, хотя и зналась с ним уже очень давно.

— О чём вы говорите?

— На днях, когда я занят был новым своим стихотворением, Сергей сел рядом со мною за стол. Долгое время пустым и равнодушным взглядом осматривал дело моё и только после принялся с жаром и свойственным ему пылом рассказывать. «Толя, — сказал он, непрестанно размахивая головою из стороны в сторону. — Толя, слушай, я познакомился с Айседорой Дункан». А то, Вика, мне было истинно известно уже. Жорж Якулов собирался познакомить нас с нею в Петрограде, но к тому моменту, как мы, растрёпанные и смешные прибежали в Летний, а после — Зимний сад Эрмитажа, она уже ушла. Сергей был очень огорчён, но, к счастью, спустя несколько месяцев, в его 26-летие, встреча их всё-таки состоялась. Всё вышло спонтанно, и таковой случай Сергей не мог упустить. Она произошла на вечеринке в мастерской у Вадика. На другой день мы уже пришли к Дункан в гости и смотрели, как очаровательно танцует она танго «Апаш».

Я не раз слышала об американской танцовщице, приехавшей в Москву и решившей продолжить организовывать здесь свою школу — но уже для русских девочек. Для того ей выделили особняк на Пречистенке, а ещё несколько тысяч долларов и кучу желающих обучаться.

— Так вот, — продолжал Мариенгоф. — Он оповестил меня, совсем не к месту, что знаком с Айседорой, хотя я был уведомлён о том с помощью собственных глаз своих. «Очень рад», — отвечал я ему, не отрывая взгляда от рукописи. — Он сказал мне, что влюбился. Я, само собой, не поверил ему. Сергей не влюблялся ни в кого с самого развода с Райх. Но на моё сомнение он только покачал головою, уверял, что навсегда, что по уши. «Почему это ты не веришь? — злостно, по-ребячески, сказал он, поднимаясь из-за стола, после чего принялся расхаживать по комнате, думая об чём-то и зло скрипя зубами, будто обидевшись. — Уж, может, я не могу влюбиться?» После он признался, что увлёкся. Оба мы как-то снизили планку до «понравилась», и в итоге, когда я совершенно усомнился в словах его, упёрся руками в стол и прокричал на всю квартиру: «И буду любить. Буду!»