Помимо таких мелочей, на нём был хороший костюм, перчатки, покрывавшие обе широкие руки его, и бритые скулы. Он не выглядел русским — скорее как приехавший иностранец, желающий изучить русский быт. Взгляд его выражал ровно то же и переменился лишь в тот момент, когда его стали окружать люди: он точно в одночасье оказался дома. Ещё издали стало понятно мне, что человек этот известный, хотя я его и не знала. Когда же мы подошли ближе, я убедилась в том ещё больше. Люди вокруг шептались и, кажется, даже называли имя его. Я обернулась к Есенину, уточнить, знает ли он незнакомца в цилиндре, чтобы в который раз поразиться не учёности своей, но тут же поняла, что теперь он не вспомнит, что я нахожусь рядом с ним, и что он, вероятно, собирался что-то сказать мне, и что мы всё ещё стоим и оба дрогнем под снегом и натиском осеннего мороза — весь он был поглощён взиранием и впитыванием этого неведомого мне человека. Он то хмурился, то принимался невзначай счастливо улыбаться, то краснел — не знаю в точности, от какого чувства. Зрачки голубых глаз его расширились как никогда прежде, а рука, пребывавшая на талии моей, вдруг едва задрожала, а после он и вовсе отстранился от меня, будто позабыв о существовании моём. И тогда сказал он, хрипя, задыхаясь от волнения и — думаю, и не без зависти:

— Вот так слава!

— Шаляпин! Шаляпин снова в Москве! — раздался где-то мальчишеский крик, как, вероятно, во времена Викторианской Англии раздавались крики прислужек, бегавших по заваленным парАми улицам и носивших утренние газеты. И только тогда припомнилось мне, о чём говорила как-то Алиса.

========== IX. Прочь из Советской России ==========

Это должен был быть первый год мой, когда поехала бы я в Петроград. Мне давно уже доводилось слышать много приятного об этом городе — из-за того рассказы Майи о поездке с Северяниным слушала я с некоей завистью. Однако же планы родителей, выходцев пролетариата, нежданно изменились, когда у отца возникли проблемы с работой. То и дело мне не удавалось подолгу уснуть по ночам — их приглушённые голоса слышала я из-за закрытой кухни, под щелями дверей каковой лился свет. Все дни мать то и дело поглядывала в окно, будто ожидая чьего-то прихода, хотя в действительности гостей мы не ждали, и после, не заприметив никого под окнами, облегчённо вздыхала и обменивалась с отцом взглядами. Я ощущала себя практически лишней в таковой сцене, не осознавая ни ужаса и горя, нависших над семьёю нашею, ни причины беспокойства их.

Мне всё больше думалось о Есенине. И чем меньше бывал он теперь в «Стойле», тем чаще ко мне приходили эти мысли. Вспоминала первый свой с ним поцелуй, отвлекалась иногда на работу от Евграфа Александровича, которая до сих пор не была выполнена, пыталась толкать себя на её осуществление, но мыслями всё возвращалась к одному и тому же интересующему меня предмету. Случай с Шаляпиным, вернувшимся в Москву, немного отрезвил меня и одновременно с тем — наладил моё с Майей и Алисой общение, которое уже практически начало прерываться из-за наших дел. Обе они, только встретив меня, наперебой говорили о Фёдоре Ивановиче, обсуждали тот невероятный и прекрасный случай, что теперь они смогут, наконец, увидеться и познакомиться с ним, и я внезапно промолвила, что виделась уже с певцом. Подруги замолчали, вначале приняв слова мои за какую-то глупую придумку.

— В действительности! — с жаром отозвалась тогда я. — Когда мы с Есениным шли по…

Тут уж на лицах их заиграли улыбки, и Алиса и Майя, напрочь забыв о Шаляпине, принялись спрашивать меня про Сергея Александровича. Мне было ровным счётом нечего сказать. Мне было даже как-то неприятно вспоминать об нём теперь, в таких совершенно расстроенных чувствах, но Алиса неожиданно буквально вперилась в меня взглядом, игриво улыбаясь, и уточнила:

— А вы уже целовались?

Краска выступила на лице моём и, о, Боже, как хотелось мне поскорее завершить этот надоедливый разговор! Я готова была зарыдать пред ними тотчас же, чтобы они со всеми подробностями изъяснили чувства мои, однако смогла только глухо произнести что-то, и подруги обернулись. К нам подошёл мужчина средних лет, и внешностью своею, и походкою, и даже манерою улыбаться — весь он как-то уже походил на Шаляпина.

— А это наш преподаватель, Пётр Александрович, — представила нас с подошедшим мужчиной Алиса. Он-то, этот мужчина, и оказался учеником великого Фёдора Ивановича. Мы весело провели вместе время в литературном кафе, и он, только напившись кофе, начал смутно припоминать, что мы с ним, в действительности, уже знакомы, и на первом курсе мы сидели со всею труппой его, а также с Алисой и Майей в гримёрке. Майя со смехом вспоминала, как в тот вечер сломала ногу, как сидела с незнакомым ей доселе вокалистом, а уже наутро, проснувшись дома, не помнила ровным счётом ничего: ни имени его, ни случая с ногою; Алиса — как они обсуждали с актёром, игравшим и певшим в роли Ромео, все точности и неточности игры его, а я изумлялась всеми рассказами со стороны, вспоминала, как рассказывала Петру Александровичу, что уж больно сильно хочу стать журналистом, да всё не знаю, в какие бы круги поддаться. И внезапно он сам завёл об этом разговор. Я искренне поведала, как нравится мне работать у Литкенса, и сколь приятно, что такой талантливый и интересный человек смог приютить меня под своим литературным крылом. А к вечеру мы встретились с Шаляпиным.

Нынче я признавала в нём не столько незнакомого, но при том известного всем человека, какового довелось мне видеть на улице в окружении его поклонников, но и обыкновенного. Они весело смеялись с Петром Александровичем, а Майя и Алиса вторили им — мне в таковые минуты становилось и скучно, и грустно, ибо я не могла поддержать разговора. А после шикарных выступлений Майи и Алисы понёсся именно он. По итогу, таковую посиделку я покинула самой первой.

Я шла по обагрённой фонарями Красной площади, мимо закрытых в такой час торговых козырьков Охотного ряда, и еле сдерживала слёзы, норовившие хлынуть из меня — кто-то здесь, совсем недалеко, веселился, обсуждал возможную будущую карьеру свою, общался с известными личностями, а я даже не могла поддержать таковой беседы и поделиться самым сокровенным — что в действительности тревожило душу мою. На каждом шагу и в каждом прохожем виделся мне Есенин. Я даже не особенно замечала, как пальто моё мокнет под напутствием всё сильнее и сильнее надвигающейся метели. Вскоре помимо Есенина мне стали в случайных прохожих видеться столь же дорогие лица из компании его: Вадик, Саша Кусиков, Коля Клюев, Толя Мариенгоф…

— Вика, вы? Вы, что же, плачете?

Я остановилась, ибо на сей раз галлюцинация была вполне себе реальной. Передо мною действительно стоял Мариенгоф, слегка опустив на лоб свою шляпу с длинными полями, и внимательным взглядом взирал на меня, несмотря ни на сильный вихрь снега, ни на холод. Я тоже остановилась, но более не смогла ничего поделать — неожиданно чуткий, а оттого беспокойный взгляд его не давал мне теперь сдвинуться с места. Смахнув лёгким движением руки наступавшие слёзы, я уверила его, что ему кажется, и что это просто ветер развевает во мне холод и слезит глаза, однако Мариенгоф подошёл ближе и слегка укрыл меня полою пальто своего. Он никогда не намекал мне, как делал это Есенин, что я одеваюсь чересчур легко для осени и, тем более, зимы — но нынче жест этот говорил именно об этом.

— Пойдёмте ко мне, Вика, вы вся замёрзли, — тихо и будто успокаивающе произнёс он, но я вместо гнева ощутила в своей реакции на слова эти поддержку и утешение. Мне даже долгожданный вечер с Майей и Алисой не показался столь радостным, как эта внезапная встреча с Толей на Никольской площади. И мы проследовали к нему домой. Всё время это, всю дорогу, я сравнивала его с Есениным, и, хотя воспитание моё в принципе не позволяло мне приходить домой к друзьям моим — даже к Коле, который и вовсе не пытался никогда скрывать ориентации своей, но, по взглядам моих родителей, был всё-таки мальчиком, я шагала теперь к Толе спокойно, но почему-то мне казалось, что и намерений у него нет никаких дурных на мой счёт. Он никогда не нравился мне внешне, однако был достойным человеком. Во многом я, правда, могла бы с ним поспорить, но в целом взгляды наши совпадали — наверное, эта самая перчинка и служила залогом нашей дружбы. Открыв дверь, он позволил мне пройти, сам при этом отряхивая ноги о лежавший здесь же коврик.