— Как же всё-таки приятно, наконец, поймать бабочку.

Мне предстояло в который раз провести эту ночь в чернилах на руках и рьяных, копошащихся одна на другой думах — в голове. Вот, что было на листке моём к тому времени, когда за окнами алела заря, приписанное сверху каким-то названием на французский манер:

«С зарёй сентябрь кружит фонари,

И угасают ласково дома.

Ответь же, Боже, почему любви

Так хочет неприступная душа?

Зачем касаться клавиши рукой

И заглушать аккордов гулкий стон?

Зачем терять торжественный покой,

От чувства разум прогоняя вон?

Последний шаг, и дан будет обет…

Мы встретились, когда цвела листва,

Мы встретились, где лишних, в общем, нет,

Нам пеплом сентября была дана

Последняя бессонница страстей,

И мы, приняв смиренно этот яд,

Не замечая неба и людей,

Всё не спешили повернуть назад.

Ты смотришь тихо, всё ещё молчишь,

Моих волос перебирая прядь,

Ответь же, Боже, почему ещё

Так хочется его мне обнимать,

При поцелуе закрывать глаза?

Ах, если бы жар щёк скорей унять…

Но всё доступно, а чего нельзя —

В нём, как молитву, хочется читать.

Но я наброшу ситцевый платок

И напоследок молвлю: «Уходи».

Покуда в сердце будет жизни прок,

В душе живёт желание любви».

***

Мы сидели в «Стойле», тихо переговариваясь с Толей. Сюда всё реже, к огромному сожалению моему, стал заходить Есенин, и всё чаще — Яков Блюмкин. Вадика Шершеневича мы видели, но тоже всё меньше, потому что он занимался собственными литературными проектами, каковых, как позже выяснилось, было у него бесчисленное количество, так что, знай я его получше, могла бы только изумляться, как он успевает везде пребывать в одно и то же время.

О Блюмкине я не знала ровным счётом ничего помимо того, что могла видеть сама: отталкивающая от себя при первом же взгляде внешность, почти обритый лоб с некоторым отметинами чёрных волос и, что запоминалось сильнее всего при каждом нашем с ним общении — большие толстые щёки, каковые становились ещё больше, когда он говорил что-то, либо же ел. Он любил подсаживаться к нам с Толей и обсуждать выступления. Мариенгоф считал, что он любил лирику, стихи и новых известностей «Стойла», но мне, судя по взгляду Блюмкина, то и дело скользившему по моей юбке, казалось иначе. Почти никогда, когда он приходил, Есенина не было рядом с нами, а потому единственным моим дружеским плечом и спасителем оставался Анатолий Борисович.

По словам Мариенгофа, Блюмкин был чекистом и бывшим левым эсером. Однако же и сам взгляд его говорил, что всё ещё где-то глубоко внутри остались в нём прежние террористские замашки. Я не смела спорить с ним или пререкаться, потому что он был на короткой ноге с Толей и Сергеем, однако же сама старалась держаться подальше и от несмешных шуток его, и от улыбочек, и от револьвера, который мог он вытащить прямо в разгар чьего-либо выступления.

Однажды один из новеньких поэтов, Игорь Ильинский, юноша моих лет, может, немногим старше, выходец из театра Мейерхольда, попросился у Есенина на выступление. Он волновался, то и дело вытирал испарину на лбу своём и, нервничая, заметно заикался. Сергей Александрович слегка посмеивался над ним, однако же, позволил прочесть свои стихи. Мы все слушали его с улыбками, временами про себя посмеиваясь — даже я, хотя поэтического опыта у меня было совсем не так много. Внезапно, закончив выступление, явно разнервничавшийся молодой поэт вытер носки ботинок своих о край висевшей на сцене портьеры и, хотя не каждый даже успел заметить эту маленькую неловкость, Блюмкин неожиданно вскочил с места, вытаскивая из-за пазухи револьвер:

— Хам! — даже не закричал, а заорал он и, к ужасу всех присутствующих, направил его прямо в лоб выступавшему. — Молись, хам, если веруешь!

Толя и Сергей, будучи за разными столиками, повскакали с мест своих и мгновенно кинулись к нему. Блюмкин был пьян, но не настолько ещё, чтобы совершенно не осознавать происходящее. Мариенгоф пытался утихомирить его на расстоянии, а Есенин, хотя и был много ниже ростом, пытался опустить руку его, практически повиснув на ней.

— Ты что, опупел, Яшка? — кричал Есенин, а я могла наблюдать только белого, будто превратившегося в одночасье в мрамор, Ильинского.

— Бол-ван! — вскричал Мариенгоф, но ближе так и не подошёл. Побоялся, наверное, что револьвер в действительности может быть заряженным.

— При социалистической революции хамов надо убивать! Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет.

Я, интересами своими стоявшая за революцию, хотела было возразить, однако тоже побоялась револьвера. Со спокойствием относился к оружию только, видимо, один лишь Есенин.

— Пусть твоя пушка успокоится у меня в кармане, — тихо сказал мужчина, пряча ревльвер в своих штанах, и уже довольно скоро все присутствующие в трактире утихомирились и настроились на привычный им лад. Кроме, пожалуй, Игоря Ильинского. После Сергей Александрович, ещё немного нервный от произошедшего, весь запыхавшийся, уселся рядом со мною, и я почувствовала себя как девушка из средневековых романов, на глазах у которой разыгралась битва её любимого с другим претендентом на её сердце. Мне до жути захотелось нарушить царящее меж нами молчание:

— Вы вели себя очень мужественно, — произнесла я, вспомнив реакцию Мариенгофа на происходящее. Сергей отчего-то закивал, но смотрел не на меня, а на соседний столик, за которым беседовали Блюмкин и какой-то незнакомый мне человек.

— Спасибо, Вика, правда, здесь скорее взыграл не героизм, а чрезмерная тяга Блюмкина к пьянству, — проскрежетал Есенин. Обыкновенно он любил, когда его хвалили, им восторгались, а ныне вёл себя как-то неподобающе себе же самому. И это до крайности изумляло.

— Вас могли застрелить, — я осознавала, сколь глупо придавать столько волнения голосу своему, но ровным счётом ничего не смогла поделать с собою.

— Какой там! Родился в рубашке, причём, в рязанской. В ней и похоронят, — он обернулся ко мне с улыбкою, но блики в глазах его выражали неясную грусть. — Вы беспокоитесь? — спросил он меня вдруг.

Вопрос вогнал меня в краску. Я отвернулась, пытаясь переключиться на стоявшего в отдалении Толю или на того же Блюмкина, на какового, на самом деле, у меня не было никакого желания взирать, но взгляд Сергея Александровича прожигал даже со стороны, и мне оставалось разве что беспокойно ёрзать на месте.

— А пойдёмте-ка, Вика, — сказал мне вдруг Сергей Александрович, уже вставая с места и протягивая мне моё пальто, — прогуляемся.

Я и ожидать не могла такого поворота событий. Прошло около недели или двух с того внезапного события, полностью перевернувшего мою жизнь и — я была в том уверена наверняка, не оставившего и отпечатка в его жизни, и вот он внезапно вновь зовёт меня погулять с ним по вечерней Москве. Мы вышли из трактира, и последнее, что увидела я — то, как Есенин махнул Мариенгофу рукою, и тот как-то странно улыбнулся в ответ. Когда мы только покинули «Стойло», воздух показался мне морозным, но Есенин пошёл прямо рядом со мною, ненавязчиво придерживая руку свою на талии, и таковая близость с ним как-то необычайно согревала. Он не в первый уже раз упомянул, что я слишком легко одеваюсь, несмотря на позднюю осень, и только собирался продолжить недолгое нравоучение своё, как что-то мелкое, но приятное упало на лицо мне. После — к векам, щекам. Стало опускаться к шарфу и пальто. Мы с Есениным одновременно подняли головы к небу и, будто малые дети, рассмеялись — шёл первый в этом году снег.

— А ведь только начало ноября! — воскликнул он с чувством, а после взгляды наши снова встретились, пересеклись с какою-то неловкостью и спешностью, вгоняя нас обоих в краску и радость, и он хотел было ещё что-то добавить, но совсем рядом донеслись какие-то перешёптывания, попеременно выраставшие в крики. Рядом с нами началась возня, и толпа окружила какого-то доселе незнакомого мне человека. Я смогла разглядеть лишь очертания его — он шагал величественной походкой по мосту, едва-едва усыпанному первым снегом, на голове его восседал цилиндр, да на лице не было ни хмурости, ни печали. Он был рад так, будто только сегодня появился на этот свет и счастлив увидеть всё здесь происходящее. Лишь после удалось мне выведать, что он радовался столь скорому возвращению своему в Москву.