— Я в тот день только успел получить фонарь в драке, — говорил он, прерывая смех мой, хотя и сам едва сдерживал свой, заразительный и звонкий, — как вечером меня вызывает Александр Александрович! А я толком ни стихи не приготовил, ни морально не ощущал в себе уверенности. Прочёл — и как-то само собою вышло, что понравилось ему сильно. Оценил, может быть, как прочёл.
— Да, читаете вы с воодушевлением, — подхватила я, вздыхая.
Он говорил ещё о многом. О том, как стали его печатать в журналах, как он попал на фронт в февральскую революцию, как встретил Зинаиду Райх и влюбился, что называется, с первого взгляда — и всё это только лишь 20-летие его!
— Мне говорили, что я выгляжу совсем мальчишкой, — улыбался Есенин. — 15-летним, наивным, доверчивым, хотя, не поверите, Вика, у меня подрастал уже сын Юра.
Впрочем, отчего же не поверить? Разве не стала я в последнее время пристальнее и внимательнее относиться к любым особенностям в биографии его? Разве не я стала прочитывать от корки до корки статьи в газетах, в каковых говорилось об нём? Я слушала его со вниманием, а сама при том осознавала, что начинаю краснеть. Да, я знала об нём в ту пору уже многое, но как-то мало представляла, чтобы Есенин мог ходить по комнате, пеленая и качая ребёнка. Совсем то не вязалось с образом его.
— А как нелегко каждый раз было добираться до спасклепиковской школы! Лошадьми предстояло ехать до станции «Дидово», после — до Рязани, и лишь после этого пересаживался я в поезд, который вёл к Спас-Клепикам. Среди учеников её у меня единственного была пятёрка по поведению. Пятёрка! И, представьте себе, с двумя минусами! Точно нынче оценки за поведение могут повлиять на что-либо в образовании нашем.
— Однако же вы не смогли потому устроиться работать по специальности, — с некоторым уколом заметила ему я, ещё не зная в то время, кем именно работает Есенин на самом деле. Он на некоторое время умолк, а после согласно кивнул:
— И правда. Мечту всей жизни своей, работу учителем церковноприходских школ, не удалось осуществить мне.
Трудно было не уловить в интонации его, каковой сказаны были эти слова, сарказма. Мы ненадолго оставили эту тему, но поэт вернулся к ней позже, переводя, правда, все стрелки на меня: — А вы, Вика? Сколько мы с вами знакомы, я так ничего толком и не знаю о вас. Впрочем, вы и мало что рассказываете, — тут он положил локоть на стол и поставил руку так, чтобы легче было опереть на неё голову, выказывая тем самым, что готов внимательно слушать. — Но нынче вы не отвертитесь, — и он так взглянул на меня, что я вся зарделась, наверное, как маков цвет. — Или же вы смущаетесь меня? — вдруг добавил он, и теперь же мне пришлось совсем отвернуться, чтобы унять волнение, возникшее внутри меня. — Впрочем, знаете, давайте пройдёмся, — произнёс он, резко вставая из-за стола, и, лишь я сумела опомниться, уже подавал мне пальто. Он не позволил надеть мне его самой, а галантно стоял за спиною, поддерживая его, пока я не просунула руки в оба рукава. Мы снова вышли на немного морозный воздух, и жизнь — всё, что в тот момент окружало меня: и это начало весны, и яркое, не дремлющее более солнце, поблёскивающее своими лучами на лицах наших, и бричка, покатившаяся по рыхлому снегу мимо нас — показалось мне иною, точно что-то прошлое стёрли из неё и оставили это обновлённое, светлое, мягкое. Мне захотелось сию же секунду броситься к бумаге и чернилам, чтобы что-либо написать; в другую секунду — броситься к Есенину, чтобы поведать ему о своём состоянии, но, разрываемая обоими этими состояниями, я не произнесла ни слова, пока, во время прогулки нашей, Есенин вновь не спросил обо мне. В отличие от него, я рассказывала скупо и мало — да и не было в жизни моей ничего особенного помимо друзей, университета и мечтаний. Когда же мы остановились, чтобы пропустить повозку и после перейти на другую сторону булыжной дороги, он внезапно подкрался совсем близко ко мне и легонько тронул за спину. Но его ладонь там не осталась, а поползла ниже, ближе к талии.
— А чего вы хотите достичь в жизни? Кем стать?
Я онемела и долго не могла осознать для себя, от чего именно — от такого неожиданного вопроса или же от этого внезапного прикосновения. Когда же дорога была вновь свободной, Есенин спешно отстранился от меня, чтобы с прежней беззаботностью продолжить разговор. Каждый раз оставалось лишь дивиться поведению его!
========== VI. Дебют ==========
Вечера в «Стойле» ни я, ни Майя, ни Алиса не могли сравнивать более ни с чем иным. Люди, с каковыми довелось нам познакомиться, стихи, каковые посчастливилось нам там услышать — нигде более не было такой атмосферы, кроме как в «Стойле». Да и разве где-то мог нас также встречать двоящийся в зеркалах свет, нагромождённые чуть ли не друг на друге столики, румынский оркестр, постоянно приглушённый из-за споров и драк? По стенам глядели на нас стихотворные лозунги всех читавших, а также картины Якулова, а сами мы (по крайней мере, могу в точности говорить о том за себя) вздрагивали, видя, как Есенин выходит на сцену? Даже когда мы ходили на встречи с вокалистами, мы то и дело вспоминали эти вечера как нечто особенное и совершенное для нас сокровенное. И даже после, когда Рюрик Рок начал приглашать нас на скромные поэтические вечера с поэтами другого уровня, мы могли заметить, сколь велика эта разница. Не хватало тех самых людей, тех самых стихов и тех самых впечатлений и эмоций.
В один из таких вечеров Рюрик пригласил нас на свой вечер и, пока он читал произведения свои — очень уж неплохие стихотворения, я отчего-то его совсем не слушала.
«В мурлыканьи аэроплана,
в тяжкой походке орудий,
в смерти лейтенанта Глана,
и женской щекатуренной груди,
и в минаретах стоф поэта
чую Кассандра, чую Тебя:
руки преломленные заката
твой рдяный стяг…» — и что-то ещё и ещё, всё из той же серии, но так долго и протяжно, будто стихам не будет конца никогда! Мы с Майей докурили уже пятую сигарету, только вот, судя по глазам её, она слушала, и слушала с особенным вниманием, а я всё не могла вникнуть в сие долгое произведение. Когда же он заканчивал:
«Быть может Я, пророчущий не знаю
что это счастье, что это мир,
но вспыхивает неугомонным лаем:
есть только Воля,
только Мы.», я будто вмиг воспряла духом, начав улыбаться, вновь приходя в себя, а после — не зная, куда деваться от угрызений совести, что совсем не слушала произведение своего товарища.
Потом много говорили о стихосложении; о графоманах — в особенности. Как-то внезапно Майя и Алиса свели разговор к Есенину и тому, что нам довелось не раз слушать его в «Стойле» (Рюрик, к слову сказать, не переставал поражаться тому, что мы с Сергеем Александровичем знакомы, и уже довольно долгое время). В такой воодушевлённой компании совершенно неловко, да и ненадобно было упоминать, сколь в действительности талантлив Есенин и как потрясающе читает он, но беседа как-то сама собою свелась к таковому строю.
— Надо признать, Есенин всегда читает блестяще, — говорил один из поэтов, поддакивая при том другому. Ему вторил другой:
— Да, он будто каждый раз проживает своё стихотворение на сцене. Так, как он читает, не может ни один актёр на сцене, даже с хорошей дикцией и подготовкой.
Следует отметить, что в ту пору считали, что Есенин был один из тех немногих, кто умел правильно и по-настоящему читать свои стихи. Меня всегда коробило это и злило, и я всё не осознавала: а неужели можно неправильно читать стихи свои? Ведь ежели ты их пишешь, то, соответственно, и сам подбираешь к ним ритм, прочтение и интонацию! Речи эти даже не столько раздражали меня, сколько сбивали с толку. Но тут Рюрик принялся меня уговаривать прочесть. Я вспоминала, как, каждый раз, когда просили прочесть Есенина, он опрокидывал в себя рюмку и с весёлостью выпрыгивал в зал, тут же вливаясь в стихотворение, точно строчки сидели в нём и только и ждали, чтобы вырваться наружу. Сейчас мне бы тоже не помешало выпить, но, поскольку сидели мы в литературном кафе, не нашлось ничего. Да и в местной компании вряд ли бы начались в любой момент драки и лютые споры — может, именно того мне в них и не хватало? Тем не менее, я привстала, потому что не совсем представляла, как буду читать чрез весь стол, и начала с того, что написала совсем недавно.
