Думаю, я пока не нашла свой стиль. Всё чаще и больше слушая Есенина, я в том даже убедилась. Стихи мои были то о революции, к каковой не была я привязана никаким боком, потому что те трагические события прошли мимо меня, то от лица мужчины, который приезжает в родное село и вспоминает не так давно умершую мать его. То о любви. Последние были самыми искренними и грустными, но читать я их не умела — тогда-то до меня и дошёл смысл фразы, что стихи свои ещё надобно научиться читать.
Однако же, неожиданно и для меня самой, получилось хорошо. Алиса заметила мне после, между прочим, что, когда я читала полгода назад, это смотрелось иначе и не столь впечатляюще. «Ты и сама сильно изменилась с того времени», — отметила она. Подруги любили намекать на новый образ мой и всячески подмечать это.
— Вика, как я уже говорил, у нас будет поэтический вечер, где выступят такие же молодые поэты, как и вы, — особенно выделил Рюрик. — Так что были бы рады видеть вас в наших рядах.
Проходить всё должно было в Гороховом переулке. Там находится межевой институт — на тот момент мне посчастливилось как раз и узнать о таковом. Только успел Рюрик отметить, что это будет уже в следующую пятницу, как мне пришла мысль о том, что известить о вечере, где буду я выступать, просил меня Есенин. Он, вероятно, и не сможет прийти, но я решила всё же попытать удачи и передать письмо через Толю. Впрочем, будет ли это письмо? Мне было нечего сказать Есенину, кроме как «рада буду видеть вас…», «здорово, ежели бы вы смогли быть…», «как хотелось бы видеть вас в зале» — и каждая таковая фраза выходила либо чересчур эмоциональной, либо, напротив, недостаточно. Тогда я решила сходить в «Стойло», где не была уже довольно долгое время, а заодно встретиться с товарищами и послушать стихи. Мне всё ещё казалось, что, под влиянием внезапного энтузиазма я сумею написать до выступления что-либо действительно стоящее, что не стыдно было бы прочитать — всё не угасала во мне эта надежда, главному слушателю, Есенину.
В «Стойле», как и прежде, встретили меня радушно, много спрашивали, почему я долго не появлялась. Один лишь Анатолий Борисович молчал и, казалось, понимал всё прекрасно и без слов — и от взгляда его мне стало мниться, что он оставил нас тогда, две недели назад, с Есениным наедине специально, будто подозревая некую связь. Закончив говорить о скромной личности своей, я пересела к нему, и мы скрепили нашу долгожданную встречу звоном бокалов. Я чувствовала по беседе нашей, каковая мало клеилась, что он знает, о ком я хочу поговорить на самом деле, но, точно нарочно, умалчивал об сём предмете и, пока Сергей не появился сам, так не произнёс об нём ни слова.
— Вика, — слегка обескуражено произнёс поэт, увидев меня. Он подошёл к нашему столику спешно, даже не раздевшись, и снял запорошенную снегом меховую шапку уже здесь, а после кинул её на столик. Я заметила и причину неловкости его: вслед за ним в «Стойло» вошла Бениславская. — Вы так внезапно появляетесь каждый раз и исчезаете, — произнёс он после, но шёпотом, слишком близко наклонившись ко мне. — Уж и не знаю, что думать.
«И ведь он знает, — зло мелькнули в моей голове мысли, — прекрасно знает, из-за кого именно хожу я сюда». Но вслух я не нашлась, что отвечать ему. Он принял молчание моё как некую обиду и, слегка раздосадованный, удалился переговорить с другими товарищами. Ко мне снова подсел Мариенгоф.
— Толя, подскажи, а вы не могли бы Есенину передать кое-что? — спросила я его, уже готовая втихую сунуть ему в ладонь под столом бумажку с адресом.
— Так ведь он пришёл только что, — улыбнулся Мариенгоф, оборотившись на мгновение ко мне, считая меня, похоже, совсем за дурочку. — Сергей! — окликнул он поэта, приглашающим жестом поманив его к нашему столику, но я резко поднялась, качая головою:
— Нет-нет, это должны сделать непременно вы, я… — я осеклась, пронзённая своею же мыслью. Ведь не для того я делаю всё это, чтобы выполнить поручение Есенина, а потому, что сама не знаю, как обговорить с ним это и вотще подойти к нему.
— Толя? — в этом самое время к нам быстрым шагом подошёл Есенин, но смотрел почему-то не на друга своего, а на меня. Я, наверное, совершенно зарделась и не могла вымолвить ни слова, а Мариенгоф совсем усугубил ситуацию:
— Вика спрашивала, когда у нас следующий вечер где-нибудь в пределах Москвы, и будем ли мы вновь скандировать что-нибудь.
Мне захотелось запустить в Анатолия Борисовича стулом, а Есенин, между тем, промолвил: «А, ну…» и принялся говорить сухим «афишным» языком, когда и куда его приглашали. Но тут его внезапно позвали для выступления, и мы с Мариенгофом вновь остались один на один. Он казался весёлым и даже довольным чем-то. Я вынула из-под стола не нужную больше бумажку.
— А что там, если не секрет? — самым деловитым тоном осведомился он, складывая руки вместе, в замок, и я после небольшой паузы стала рассказывать про новую свою поэтическую компанию, про Рюрика Рока и по то, что вскорости, то есть, в следующую пятницу, буду читать в межевом институте. Толя слушал не перебивая, а после, по временам отвлекаясь на выступающего, произнёс: — Вика, рад за вас, однако же… Прочли ли вы Сергею хотя бы одно ваше стихотворение?
— В том-то и дело! — с жаром возразила я. — Никогда прежде не доводилось слышать мне похвал по поводу сочинённого мною — разве что от друзей, да и от вас, Толя. Но показать ему! — я особенно выделила местоимение это, и по улыбке, возникшей на лице Мариенгофа, поняла, что до него дошёл глубинный смысл фразы моей. Он хмыкнул, скрещивая руки на груди, но после продолжал серьёзно:
— Сергей не любит появляться на мелких мероприятиях. Он знает, сколько шуму наделает, прочитав на одном из таковых, но любит «соревноваться», скажем так, с теми, кто этого поистине заслуживает. Ваше приглашение может даже смутить его, Вика, ведь это почти что вызов ему как поэту.
Я вспомнила, что ребята рассказывали про выходки Есенина в «Стойле». Как однажды он, спустившись со сцены, подошёл к одному из зрителей, который громко и много высмеивал выступавших, и опрокинул на голову ему тарелку с соусом. А в другой раз и вовсе отказался читать стихи, хотя и знал, как ожидают все его в «Стойле» — чем вызвал негодующий рёв публики. И то вытворял он в месте, каковое считал своим детищем! Что уж в действительности было говорить о небольшом малоизвестном поэтическом вечере, на который собиралась я позвать его, дабы посмотреть моё выступление. Я подняла голову и увидела, что он общается с одним из поэтов. Есенин подозвал Бениславскую, и они разместились рядом с нами.
— Вика, это Галя, мой личный литературный секретарь, — представил нас он, и сердце моё ёкнуло. Сергей смотрел на неё тем особенным взглядом, каковым смотрят на близких товарищей в те моменты, когда дружба перерастает в иное, высшее чувство. От меня и в прошлый уже раз не укрылось, что и Бениславская неравнодушна к нему. И, когда я мысленно стала составлять из них пару, отмечая, что, учитывая заботы Галины об нём, она вышла бы хорошей, Есенин уже отзывался обо мне: — Галя, это Вика. Она часто бывает на наших вечерах и, кажется, даже пишет сама? — он весело подмигнул мне. — Но, увы, сии творения мне так и не довелось прочитать.
Галя села рядом со мною и обвела таким взглядом, будто хотела сказать: «Да, Вику я помню, как и то, что в прошлый раз она спаивала вас в числе остальных, Сергей Александрович». Поэтический вечер официально закончился, и начались такие любимые для меня и привычные бурные споры и обсуждения. Вадик Шершеневич, приобнимая Есенина, что-то бурно обсуждал с ним, а после они неожиданно принялись декламировать Маяковского: «Иду. Мясницкая. Ночь глуха. Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб…» Отчего-то именно упоминание трясогузки рассмешило каждого больше всего. Нас всех снова овевали сигаретный дым и лёгкое похмелье, но теперь — видимо, из-за обиды своей, во всех лицах этих мне привиделось что-то злое и неприятное, и в итоге я, разрываемая изнутри чувствами, не выдержала и поднялась из-за стола — столь резко, как того не ожидал здесь никто. Маяковского я читала и порою даже учила наизусть уже из-за того, что он был явным оппонентом Есенина. Об их конкурентских отношениях повсюду ходили сплетни: представители разных направлений, громогласные запевалы, истые бунтари и вечные выдумщики — это всё постоянно сталкивало их друг с другом на различных поэтических мероприятиях. И теперь строки этого поэта хлынули из меня, как если бы я всю жизнь восхищалась именно Владимиром Владимировичем. Состояние моё позволяло мне вдоволь кричать, не стесняться и при возможности — размахивать руками.
