Справедливости ради, если сам Семенов в сражении и не участвовал, то его коллеги по Конвою свою лепту в победу определенно внесли. И не только Емельянов (сотник, кстати, не погиб — по крайней мере, уносили его после боя живым). В решающий момент, когда чудовища нашу троицу окончательно прижали и никакая мана уже не могла предотвратить неизбежного, в гостиную ворвалась целая толпа в алых кафтанах. Где их носило раньше — другой вопрос — но нас они определенно выручили.

Заканчивали ликвидацию пробоя уже только бойцы императорской охраны — что я, что Воронцова, что Ясухару уже едва могли на ногах держаться. Ничего, управились и без нас…

— Молодой князь? — с нажимом повторил есаул.

Блин, что эта чертова ищейка от меня хочет?!

— Ну? — буркнул я.

— Молодой князь, вы арестованы! — заявил Семенов.

— Арестован? — непонимающе вздернул брови я. — Что за шутки, господин есаул?

— Никаких шуток, сударь. Вы обвиняетесь в организации покушения на Государя Императора и Его Высочество Наследника! Извольте встать и проследовать за мной!

— В организации покушения? — хмыкнул я. — А ничего, что я тут едва не скопытился, защищая этого самого Государя Императора? Пока некоторые — кому это, кстати, по должности положено — неизвестно где шлялись?

Защищал я, конечно, по большей части, самого себя и своих товарищей — но ведь, сдерживая духов, наверное, и дорогому царю-батюшке службу сослужил, нет?

— Разберемся, — невозмутимо пожал плечами Семенов. — Вставайте, молодой князь — и идемте со мной!

Ну и что мне было делать? Встал — придерживаясь за стену — и пошел, покачиваясь.

Арестован, блин! Разберутся они, чтоб им!.. Вот и делай после этого людям добро!

в которой я предстаю перед Цесаревичем и узнаю сногсшибательную новость

Должен признать, тронный зал императорского дворца особого впечатления на меня не произвел. Ну да, довольно просторный — метров шестьдесят в длину и порядка двадцати в ширину. Двусветный — окна нижнего ряда высокие, арочные, начинаются от самого пола, и отделяются одно от другого сгруппированными попарно белыми мраморными колоннами. Наверху, над этаким балкончиком — прямоугольные окошки поменьше. На полу — искусная мозаика. Шесть больших люстр под украшенным золотым орнаментом белым потолком и по меньшей мере пара дюжин маленьких, вдоль стен…

Нет, все это, конечно, как говорится, «дорого-богато», но в нашем мире и без всякой магии делают ничуть не хуже. В том же Зимнем дворце в Санкт-Петербурге хотя бы — был я там как-то на экскурсии. А уж тут могли бы, наверное, и чего-нибудь пограндиознее наколдовать!

Сам трон также не представлял из себя ничего выдающегося. Просто большое кресло, даром что золотое — никаких тебе оплавившихся мечей покоренных врагов или еще какой экзотики, вольно или невольно ожидаемой от волшебного мира. Стояло оно на семиступенчатом подиуме, под алым бархатным балдахином — и сейчас пустовало.

А вот второе кресло — уже серебряное и размером поменьше, расположенное слева от главного ступенькой ниже — занимал грузный мужчина лет тридцати в белом мундире с золотыми эполетами, обладатель коротко подстриженной рыжеватой бородки и пышных усов. Не кто иной, как сам наследник престола, Цесаревич Иоанн Борисович, предстать пред светлы очи которого мы, собственно, и прибыли в столицу. Очи, сиречь глаза, Его Высочества, к слову, и в самом деле были светлыми — серо-голубыми (прямо как у Нади!), взгляд же — холодным до колючести, но внимательным и проникновенным.

И в тронный зал Цесаревич ныне вышел вовсе не для того, чтобы дать формальную аудиенцию лучшим новобранцам Федоровского кадетского корпуса — а дабы вершить суд над одним из них.

Надо мной, то есть.

Я понуро стоял прямо перед тронным подиумом, со всех четырех сторон окруженный невидимой магической стеной. Для верности на руках у меня были литые металлические перчатки, не позволявшие согнуть или даже просто свести вместе пальцы. А для еще большей верности по бокам от меня застыли два бойца Собственного Его Императорского Величества Конвоя с обнаженными саблями. На острие клинка одного из них дрожала белая искра, лезвие второго мерцало, испуская неровное свечение — то красноватое, то синее — этакая ручная полицейская мигалка на минималках.

Метрах в четырех от меня, слева, с самоуверенным видом расположился есаул Семенов. Справа, примерно на таком же расстоянии, сбились в кучку майор Алексеев, Воронцова и Ясухару. Компанию им составляли какой-то азиат в алом кафтане Конвоя — про себя я назвал его китайцем — как-то странно, чуть ли не с улыбочкой на меня посматривавший, и сотник Емельянов. Последний был единственным, помимо Цесаревича, кто не стоял, а сидел — или, скорее, даже лежал — в специально принесенном для него раскладном креслице наподобие шезлонга. Дело, полагаю, было в полученных сотником магических ранах, никак не позволявших ему вытянуться во фрунт — хотя он честно пытался, даже и полулежа.

Я бы, признаться, сейчас тоже с удовольствием присел бы или прилег — с момента ликвидации пробоя минули уже почти сутки, но сил у меня сейчас было едва ли не меньше, чем непосредственно по окончании сражения. Впрочем, не удивительно: занимательные беседы с Семеновым и другими офицерами Конвоя, за которыми я коротал последние часы, на отдых походили мало. Нет, бить меня не били, но душу наизнанку вывернули, затем вправили назад и снова вывернули — уже после того, как я откровенно рассказал все, что знал. Проверяли, наверное. А выложил я и впрямь все — разве что о своем происхождении из мира-донора не проболтался. Но об этом меня и не спрашивали. Спросили бы — фиг бы утаил. Но они не спросили.

Милана и Тоётоми, надо признать, тоже выглядели бледновато. Похоже, и с ними «поговорили». Но в итоге определили в свидетели — как и Алексеева. Позже заместителю начальника корпуса, наверное, все же не поздоровится (шутка ли, пригрел в своем учебном заведении коварного злодея, да еще и привез того во дворец!), но пока здесь судили одного меня.

— …таким образом, выявлено следующее, — отвлекшись от своих мыслей, услышал я окончание доклада Семенова. Есаул выступал своего рода обвинителем, а вот никакого адвоката мне положено не было. — Несомненно, что пробой был подготовлен заранее и непосредственно инициирован духом, принадлежавшим нескольким поколениям князей Огинских и известным как Фу-Хао. Во дворец оного духа пронес находящийся ныне под подозрением молодой князь Владимир Огинский-Зотов. Установить мотивы, которыми руководствовался молодой князь, не удалось. Также остается невыясненным, с кем он состоял в сговоре либо чьи указания выполнял. Для ответа на сии вопросы потребуется применение мер, исключающих сохранение лицом, находящимся под подозрением, здравого рассудка, а возможно, и самой жизни. Оные меры могут быть применены при получении на сие надлежащей санкции Его Величества Государя.

То есть это со мной, получается, еще мягко обошлись? Что ж будет, когда Император даст своим нукерам добро на работу без оглядки? Впрочем, чего тогда не будет, есаул только что сказал без обиняков: «сохранения здравого рассудка и самой жизни».

Блин, лучше бы меня вчера духи убили! Хоть красиво бы погиб!

— Сам молодой князь всякое злоумышление со своей стороны отрицает, — продолжил между тем Семенов. — При сем признает, что получил духа по наследству от покойного князя Сергея и что способствовал проникновению Фу-Хао во дворец. Однако утверждает, что ничего худого не желал, — в ровном до сих пор тоне есаула явственно проскользнула нотка сарказма. — А также заверяет, что ничего не знал о готовившемся пробое. Несмотря на то, что в деле имеется ряд обстоятельств, косвенно свидетельствующих в пользу слов молодого князя, в целом сии оправдания представляются крайне сомнительными. У меня все, Ваше Высочество, — с поклоном закончил докладчик.