Мимоходом вспомнив о своей любимой, он не смог пробудить в себе ничего, ни жалости, ни горя. Он любил ее по-прежнему и то, что она умерла, не имело значения. Этот парадокс его не удивил. Он отринул от себя понимание того, что смерть, это навсегда. Какая-то счастливая мысль мелькнула в его сознании! Но он ее не удержал… ‒ забыл. В ней заключался какой-то выход, от которого на миг стало легко и спокойно. Ах, вот, вспомнил! Что если ее никогда не было, тогда она и не могла умереть. Да, нет же, ‒ была!

Тогда, в противовес невозвратному небытию смерти, он выдвинул свое видение того, что произошло. В окружающем нас мире все течет и меняется, рождается и умирает. Но есть и другой мир, ‒ мир памяти, в нем все неизменно. Во внешнем мире она умерла, но стоит о ней подумать, и она предстанет предо мною живой и, обратившись внутренним взором в мир, где она была и всегда будет жива, я могу общаться с ней, как с живой. Он отчего-то был неколебимо уверен в том, что когда-нибудь они снова будут вместе. От этих мыслей у него кружилась голова, и сердце холодил страх бесконечности.

Чтобы как-то отвлечься, он начал думать о другом. А, что́, собственно, произошло? Взбалмошные дочери евы часто впадают в причуды. С безрассудным упрямством преследуя внезапную прихоть, они не замечают, сколь фатально это нарушает множество причинно-следственных связей. Девчонка поддалась непростительному для взрослого человека легкомыслию, в результате чего погибла. Что тут скажешь, не любят наши люди умирать своею смертью. Случилось несчастье, исправить его нельзя. Надо уметь принимать неизбежное.

Да, но… ‒ как ее можно забыть?! Ее нельзя забыть и жить без нее нельзя. Что же остается? Месть! Теперь его разум, опыт и здравый смысл, все было побоку, они существовали отдельно от него, от захватившей его всецело жажды мести. Да! Ради мести надо заставить отступить отчаяние! Но отчаяние не отступило. Воспоминания о случившемся крючьями пыточных мастеров рвали сердце. Нет, никогда уже не прикоснуться к ней, ни рукою, ни взглядом. Никогда.

Алмаз режет стекло, но сам он хрупок. Это был конец. Но что-то уберегло его от помешательства. Павел закрыл глаза, но мир не стал темнее, лишь спустя некоторое время тьма опустилась на него, словно чья-то невидимая рука сдавила пальцами фитиль свечи, и его окутал спасительный мрак беспамятства. Падал черный снег. Нет, то пепел кружился на ветру. И сам ты рано или поздно обратишься в пепел. Прах к праху, пепел к пеплу.

Глава 20

Весной оживает все: земля, деревья и люди.

Неизвестно сколько времени прошло с тех пор, как Павел потерял любимую, и им завладела ночь. Но настал день и рассеялся хаос мрака. Возвратились свет и тепло. И к Павлу вернулось осознание действительности, внутри его будто что-то ожило и проснулось. Но это был уже не тот Павел, в нем произошла разрушительная перемена. Это была руина прежнего Павла. Это был человек, доведенный продолжительным истощением до необычайного изнеможения.

Его осунувшееся лицо ничего не выражало, и было совершенно отрешено. Выпитые страданием глаза глубоко ввалились в темные ямы орбит. Его уже ничего не печалило и не радовало. У него не было ни сил, ни желания о чем-то думать и что-либо делать. И голова его была пуста, как у новорожденного. Жизнь теплилась в нем, как у огарка свечи едва тлеет утлый фитилек. В общем, он стал похож на многих одиночек, тех, кто потерпел поражение, столкнувшись с непреодолимостью жизни.

Закутавшись в плед, Павел сидел, глядя перед собой невидящими глазами, с полным неприятием окружающего. Было холодно и тихо. Руки и ноги его сковала леденящая стынь, а в груди поселилась подбитая птица, и из последних сил трепетала крыльями. Оглядевшись, он отметил, что сидит на остове обгоревшего кресла в своей гостиной. Это была его единственно «жилая» комната, остальные выгорели до основания. Он забил в ней окна фанерой, на большее не хватило ни сил, ни желания. Он и сам стал неотъемлемой составляющей, царящей здесь разрухи.

На сажу обугленной стены откуда-то проник солнечный луч, вслед за ним возникли запахи и звуки. Откуда-то издалека, с улицы до Павла донесся едва слышный протяжный зов, словно голос неприкаянной души, потерявшей счастье. Взглянув в щель косо прибитого листа фанеры на окне, он с безразличием отметил, что пришла весна. Вернувшись в свое кресло, он попытался снова погрузиться в транс, но у него не получилось. Принудительная сила реальности коснулась его и что-то тревожное и тягостное, как невозвращенный долг, заставило выйти на улицу.

Возле подъезда к нему подбежала белая кошка и, приветствуя его, потерлась об его ногу. То была его старая знакомая, за ее кроткое сердце, Павел называл ее Angel[27]. Это была не простая кошка, ей дано было видеть облака сверху. Она была ничья, дворовая. Павел долго стоял, глядя на нее, беззвучно шевеля запекшимися губами. Ему всегда хотелось взять ее к себе, но он никак не мог на это решиться. У него не было уверенности, сможет ли он о ней заботиться? Теперь эта неуверенность стала уверенностью. Одно дело, накормить, совсем другое, – взять ответственность за доверившееся тебе живое существо. Святую заповедь «Мы отвечаем за тех, кого приручили», он однажды уже нарушил.

Солнце слепило глаза. Павел зажмурился и глотнул свежего воздуха, пахнущего солнцем и талым снегом. Ему стало трудно дышать, он почувствовал, что сердце вот-вот остановится. В горле у него мучительно засаднило, и пароксизмы перхоты взорвали грудь. Он надсадно с хрипом закашлялся, и комки застойно гнойной мокроты вылетели изо рта. Смахнув капли пота, обильно оросившие восковой лоб, он вдохнул полной грудью пьяняще холодного ветра. Дышать стало легче.

Повсюду торжествовал свет. Он подставил руку ладонью вверх, представив себе, что берет в пригоршню солнца и первые весенние лучи согрели его ладонь. И тут он вспомнил все, едва не застонав от боли! Всё, как всегда, если тебя выписали из сумасшедшего дома, это еще не значит, что ты выздоровел, просто, понадобились свободные места.

Воспоминания бередили его разум. Закрыв лицо руками, он наклонил голову, плечи его вздрагивали, но слез не было и со стороны не понятно было, что это, сдавленные рыдания или снова приступ кашля. Наверно, есть причина моих страданий? Ничего не имеет одной единственной причины, все имеет ряд причин. Он раньше не думал об этом и теперь не стал. Зачем? Ничего изменить нельзя, прошлого не вернуть, оно безвозвратно кануло в зияющей бездне времени.

Согретый теплым солнцем ноздреватый снег таял, весело играя мириадами радужных искр, и небо было голубым и высоким. Но откуда-то прилетели облака. Они нависли у Павла над головой, клубясь в лазури небес, предвещая перелом в погоде. Одно из них, беспросветно-темное, наползло на солнце. Черная тень беззвучно легла на землю, и все вокруг изменилось, как будто притаилось и замерло от страха.

О том, что был солнечный день, напоминали лишь алые отсветы по краям облаков. На лицо упали холодные капли дождя. Погода изменчива, как сама жизнь. В схватке солнца с облаками, всегда побеждают облака и им кажется, что они повелевают сетом. Но это им только кажется, тьме не победить свет. Если разобраться, то кроме абсолютного Зла, управляющего темными силами жизни, в людях не так уж много доброго или злого, они скорее смешны или трогательно наивны.

На грязном, изъеденном проталинами сугробе послышался тихий вздох оседающего снега, и Павел… ‒ вдруг заметил, что кто-то глядит на него страшно! Мысленным взором он увидел старика. Сгорбившись, тот сидел на куче мусора в углу какой-то невероятно захламленной комнаты, с окнами, занавешенными грязным рваньем. В крысиной полутьме этого мерзкого закутка старик показался Павлу бесформенной грудной тряпья, из которого он безотрывно глядел на Павла, словно труп из глубины гроба.