Несмотря на все старания, написать что-либо связное у него не получилось. Павел не доверял словам, понимая их неточность. Легковесно произносимые слова никогда не выражают тот смысл, который в них вкладывают, хотя на вид они так многозначительны. Люди потеряли веру в слова. Только ли в слова?.. Быть может, время не пришло, чтоб стали вещими слова, которые теперь ничего не значат. И он терзался от бессилия, неумения выразить свои чувства словами. Эта духовная неспособность ассоциировалась у него с импотенцией, которую ему еще предстояло испытать. И впрямь, не зря сказано, ‒ от бумаги веет вечностью. Веет-то веет, да только не от этих, укоризненно, лежащих пред ним чистых листов.

Просидев ночь за столом, Павел пришел к выводу, что писательство изысканный способ борьбы со скукой… ‒ при этом, заскучав. И вдруг, к нему пришло наитие, и он почувствовал, что вплотную приблизился к осознанию самой сути любви, но, в то же время, он понял, что у него недостает сил, чтобы сформулировать ее. Теряя ясность мысли и путаясь в определениях, он повторял свою формулировку десятки и сотни раз на тот или другой лад, переставляя слова в той либо другой последовательности, ‒ все тщетно!

И все же, эта ночь не пропала даром. Павлу открылось то, что он хотел воссоздать в словах. Он хотел написать о том, насколько трудно мужчине и женщине сблизиться друг с другом сердцами, а не половыми органами. Он хотел в проникновенных словах выразить тот ужас одиночества человека в мире людей. Хотел, но не сумел. Слова любви не даются легко, столь сокровенно это чувство.

Занималась заря, когда Павел окончил свой opus[26] и совершенно опустошенный, вывел на белом снеге бумаги: «Оля! Я тебя люблю, как никого не любил раньше. Я никогда не перестану тебя любить. Будь счастлива, ты этого достойна». И подписался: «Я». В надежде, что она не спутает его ни с кем другим.

* * *

Вечер был полон тихости.

Не сердечного покоя, а принужденной тихости, вызванной непонятно чем. На стенах трепетали зыбкие, едва различимые тени. Павел всем естеством своим ощущал, как надвигающиеся сумерки остужают последнее тепло зимнего дня. Так случайная мысль о неизбежности смерти могильным холодом остужает пьянящую беспечность молодости. Накануне ему приснился красочный в своих ярких депрессивных цветах сон, всего несколько мгновений, которые врезались в память и тягостными домыслами саднили воображение. Ему приснилось, будто он хотел подарить Оле весь мир, полез в карман, а вместо золота извлек из кармана пепел.

Стояла та бездыханная тишина, в которой слышалось неумолимое течение времени. Оля сегодня была не в пример обычного молчалива, сидела тихо, глядя куда-то в пространство. В этот вечер они были необычно далеки друг от друга.

‒ Что с тобой? ‒ спросил Павел.

В ответ она лишь зябко пожала тонкими плечами. Оля не всегда умела выразить то, что хотела, поэтому Павел не удивился ее молчанию. Однако что-то его насторожило. Он попытался разобраться в причине ее странного настроения. Но ничего не получалось. Взглянув на ее побледневшее и как-то заострившееся лицо, он заметил, как дрогнули ее губы. В широко распахнутых глазах плескалась печаль.

– Оленька, я не знаю, о чем твои мысли, но я их слышу. Я прошу тебя, перестать думать, – с прорезавшейся болью в голосе, попросил он. Его не интересовали чужие мысли, но они будоражили его собственные, и он тогда не знал, что с ними делать.

‒ Не знаю, что со мной, ‒ сказала она голосом тусклым, как зимний вечер. ‒ Мне чего-то недостает, сама не знаю, чего… ‒ и жемчужная слеза скатилась у нее по щеке.

– Не плачь, всем нам бывает нелегко, ‒ без особой уверенности успокоил ее Павел и после паузы, прибавил, с ударением, ‒ Но ведь бывает и хуже…

«Бог считает женские слезы», вспомнились ему слова из Каббалы. Они более ранимы и тоньше воспринимают наш жестокий мир.

‒ Ты этого не поймешь, ‒ вздохнула она, посмотрев на него взглядом, каким смотрят на текущую воду реки.

‒ Почему? ‒ забеспокоился Павел, ‒ Разве нам не хорошо вместе? ‒ он и сам чувствовал, что им обоим чего-то стало недоставать. В их отношениях исчезло что-то неуловимое, какое-то волшебство, а какое? ‒ он не знал.

‒ Мне скучно… ‒ после продолжительного молчания ответила она. И голос ее зазвенел хрупким хрусталем, ‒ Мне скучно даже с тобой, а я тебя так люблю! Мне все надоело, и эта квартира, и все вокруг, весь этот комфорт! Я хочу куда-нибудь… К людям!

Она и сама удивилась тому, что сказала. Ведь она так любила Павла, знала, что и он любит ее, и все у них хорошо, и живут они в достатке. Отчего же сердце тоскует и просится куда-то, неизвестно куда?

‒ Зачем тебе люди, если у тебя есть я? ‒ спросил Павел, не надеясь на ответ.

Не так она воспитана, чтобы запереть себя в четырех стенах, первое, о чем подумал он. Мысль эта занимала его некоторое время и плавно перешла в обычное недоумение: почему все хорошее не может постоянно казаться хорошим, а со временем, становится постылым? И, отчего ей скучно, если она меня любит? За всем этим он видел знакомое ему с детства смятение души, не находящей себя в пределах, так называемого, обычного хода вещей, именуемого жизнью.

– Что-то мне тяжко… – с тихим вздохом прошептала она. Ее бледное, подурневшее лицо не вызвало у него сочувствия.

– Что тебя беспокоит? ‒ гася раздражение в голосе, спросил Павел.

Очарование нежности и покоя, уходило безвозвратно. Ему отчего-то вспомнилось, как она вздрагивает во сне, от этого он просыпается, а потом долго не может заснуть. Это его раздражало. А теперь она сидит перед ним, такая тонкая и прямая, похожая на немой укор.

– Я не знаю, зачем я живу, – жалобно сказала она, трогательно пригорюнившись рукой. В ней было столько грации, что Павлу стало больно от любви к ней.

– Вроде бы все нормально, но как-то душно… Мне тяжело на сердце, и я хочу отсюда убежать. Я не могу перед тобой притворяться, говорить, что все хорошо, потому что все не очень хорошо… Я не хочу тебя обманывать, я так чувствую и ничего не могу с собой поделать, ‒ она с трудом удерживала трясущиеся губы.

‒ Но! Почему?.. ‒ теряя самообладание, вскричал Павел. ‒ Ты больше меня не любишь? ‒ спросил он тихим шепотом, понимая, как легко разбить хрупкую нежность их чувства. Еще несколько слов и прежние отношения будет сложно сохранить либо вообще невозможно восстановить.

‒ Я люблю тебя, и буду любить, но не сейчас, а потом… ‒ сбивчивым шепотом ответила она, посмотрев на Павла, с той робостью и тоской, с какими смотрят на нас беспомощные и покорные, готовые на заклание животные.

В ту же минуту он понял, почему не позволял себе заглядывать в будущее, предпочитая плыть по течению в надежде на авось. Произошло то, чего он боялся и в то же время, из чувства противоречия, свойственного человеку, подсознательно желал. Она не умела это сказать, но она перестала испытывать к нему интерес. Почему? Этого он не знал, но ждал, что рано или поздно это произойдет, зная, что именно так уходит любовь. Слишком сильно он ее любил, поэтому и переоценил ее любовь и ее мнение о себе. Он для нее потерял новизну, ничего особенного она в нем не находит. Теперь она начнет сравнивать его с другими мужчинами, и… ‒ всегда найдется лучший.

А я ведь знал, что так и будет, но не хотел себе в этом признаваться. Как же я ненавижу то, что каждый раз оказываюсь прав! Неожиданно он понял, что во всем мире у него нет никого роднее ее. Захватившее его чувство, вытеснило все другие переживания, и он любил ее с такою безоглядно всеобъемлющей нежностью, какую не мог и предположить в себе. Она была его радостью и счастьем, смыслом его жизни, всем сразу. Она одна. До чего тяжело видеть, как близкий человек уходит от тебя, отдаляясь все дальше, пока не останется вместо него одна, сжимающая сердце пустота.

– Мне одиноко с тобой, – тихо проговорила она.