«Не беда, что внутри – вода…» Не беда, что внутри – вода, Выливается иногда И становится словом, жестом… Иногда и вода – тесто. «Такая доля – быть тобою брошенной…» Такая доля – быть тобою брошенной. Внезапно. Несмотря на красоту. Бросай меня! Бросай меня пригоршнями! Я по весне сквозь землю прорасту. «Быть чужаком – быть дураком…» Быть чужаком – быть дураком: Неподанные руки сплетаются В огромный кожаный ком И идут по тебе катком. Иные – сопротивляются Или ложатся ничком, А ты не умеешь ни то, ни то, И тебе никогда не везло в лото. Слышишь, они говорят шепотом За твоею спиной? Что потом? Ночь, день, ночь и еще полдня, И вуаля – на тебе броня! Яма твоя Надежно укрыта брезентом. Еще полдня, И ты почти без акцента Сможешь считать до десяти, Чтобы своих искать пойти. «Он…» Он Не сводит глаз с твоего лица. Лицо начинает трескаться, Как скорлупа яйца. Через трещины в тебя проникает свет. И вот тебя – прежней – на свете нет: С тебя облетают листы, пласты, Обнажая акры неузнанной красоты. В середине тебя – неприбранный стол (ждали гостя, но гость не пришел). На закапанной воском скатерти в серебре – Голова. То есть память о голове. Под столом – набитый битком чемодан На случай отъезда В честь долгожданного «да». Он Смотрит на этот твой натюрморт И берет тебя на руки – Нет: в руки кладет. И идет. Не уходит, А просто идет. «Тебе бы туда, к своим…» «Тебе бы туда, к своим, Но нет у тебя “своих”…» Если бы вдруг очнулся музейный мамонт от тысячелетнего сна и начал водить трубою хобота по экспозиционному залу в поисках своих огромных собратьев, пугая старушек с чернильными буклями в жостовских брошах, его большие глаза наполнились бы слезами, и зазвенели бы стекла музейных витрин от страшного трубного рева, которым звал бы он через многие-многие зимы себе подобных. И не получив ответа на свою самую громкую, разрывающую могучее нутро песнь, не увидев – хотя бы вдали – таких же больших, покрытых длинной шерстью, с витыми саблями гладких бивней существ, как он, вновь обернулся бы мамонт огромным серым камнем, осознав, что он – такой – абсолютно один… «Вот дом…»
Вот дом, Ты в нем С утра, налита сном, Идешь к окну Смотреть весну, Наряженную сентябрем. Там яблоки лежат в траве, В листве, В рябиновом костре, Там, во дворе. Холодный пол, Горячий чай. К нам гость пришел – Иди встречай! Накинь платок И за порог Иди по утренней росе. Что ж делать, Если вышел срок – Ты ж снова с лентою в косе?.. Кинцуги А ты, конечно, счастливым будь, Что бы ни, кто бы ни… Неимоверно долог мой тормозной путь, Но я желаю, чтобы в твоей гавани Находились только красивые корабли, Груженные золотом, Чтобы ты в попытках сместить ось Земли Был верен себе. А то, что расколото, Вполне сгодилось бы на мозаику – украсить дом. Дом, в котором ты – вечный флюгер… Но однажды, какой-нибудь осенью, мы соберем То, что осталось. И, возможно, освоим кинцуги. «Вольному – воля…» Вольному – воля, Душе – застолье. Были иль не были Вместе? Врозь? В выжженном поле Беде раздольной Лоб твой в ладонях Держать довелось… – Благословляешь? – Благословляю. Дай насмотреться В последний раз. Ты понимаешь, Я понимаю: Свет не погасят, Раз сам не погас… «Одно неловкое движенье…» Одно неловкое движенье – И чашка падает на пол, И разбивается на несколько частей. Казалось бы: всего одна секунда, Но ты уже не чашку видишь, А то, что было чашкой. Так вот, Я в некотором роде Тоже чашка… |
