— На вчерашнем ужине тебя тепло приветствовали, Март, — мягко ответила тэлэрэ. — Я могу признать, что собравшиеся поддерживали друг друга, все вместе доказывая свою правоту очень согласованно, — эльдэ старалась избегать обвинений и старалась не забыть, что могло быть хорошим, если смотреть со стороны Марта. — Но доброта, сочувствие, сострадание все же направлены на кого-то, а не против кого-то. О воинах в бою, которые вместе сражаются, не говорят, что они выказывают сострадание друг другу. Сострадают все же тем, кто страдал. Было бы естественно, в ответ на мои слова о причиненных страданиях, вспомнить о своих, о тех, чья смерть или увечье помнятся. Не как довод, а потому что это идет от сердца. Правда, однажды Фуинор сказал, что у Больдога непростая служба, и велел мне прерваться… И этим завершил часть возражений, — два и сейчас прервалась на миг и прикрыла глаза, словно увидев убитых и умерших по пути, вспоминая страдания пленников. — Но я видела сочувствие от тебя и благодарна за это… — И Линаэвэн чуть заметно улыбнулась женщинам. — Вчера Эвэг стал меня успокаивать, а сегодня передал послание от моего товарища. Я понимаю, что вы можете любить Эвэга, ведь он целитель и помогает вам. Это его дело, которое он избрал прежде, чем стать учеником Мэлькора; но частью, думаю, это его долг: всегда ли он волен отказаться от того, чтобы исцелить, и делает это по своей воле? Но раз вы его любите, наверное, он помогает вам и чем-то еще? И разве ты, Март, не считаешь Эвега человеком? Ведь я спросила об орках и умаиар, а то, что человек, служащий Гортхауру, может сберечь доброту, я знаю и по тебе.
Горячий, как и многие Смертные юноши, Март едва дождался, когда Линаэвэн договорит. Она была права и не права.
— Когда Больдог говорил… о повадках твоего народа, о том, что случилось с его воинами, его касались руками, желали поддержать… Помнишь?.. И тебя тоже. Не только Эвег, но и Фуинор. Вовсе не было, что на тебя только «накидывались», — возразил Март.
— Больдога в самом деле поддерживали… Но разве то, что сказал Больдог о пострадавших орках, — как Линаэвэн хотелось сказать «ложь», но эльдэ сдержала себя, — было сказано не как главный довод против моих слов? И меня успокаивали, когда я стала просить перед Больдогом и Фуинором… а пока говорила о своей боли без просьб и возмущалась, было иначе. Да, ты сразу мне сочувствовал, хотя и был уверен, что я не права, но… в том, чтобы доказывать пострадавшему, что с ним поступили правильно, сочувствия нет. Твой же Повелитель… Если ты говоришь, что он добр, то он часто оказывает помощь тому, от кого не получает никакой пользы, ничего не добиваясь своей помощью?
Март смотрел на Линаэвэн с изумлением:
— Больдогу было больно вспоминать! И ты называешь это главным доводом против тебя?! — что же за эгоистичное и бессердечное создание стояло перед ним под обликом прекрасной девы! — Ты набрасывалась и обвиняла, и была не права, но братья, увидев, что тебе тяжело, оставили гордость и праведный гнев и постарались быть с тобой добрыми, проявили милосердие. Но, оказывается, ты не испытала никакой благодарности и затаила в себе лишь злобу на них! Оказывается ты считала, что тебя должны были утешать, пока ты «возмущалась».
Рыцари Твердыни рассказывали множество легенд прекрасных, как горькое вино в серебряных чашах, легенд, полных полынной скорби. В этих легендах говорилось об Учителе, что жертвовал собой ради своего народа, о Рыцарях Твердыни, что умирали и страдали, но прикрывали своих, о любви и нежности, что соединила всех в Твердыне. Но… что было рассказывать об этом Линаэвэн?
— Ты даже не знаешь, о чем говоришь, — с горечью произнес Март. О чем было дальше спорить с Линаэвэн? О каком добре можно говорить с тем, кто не знает благодарности и мерилом всего ставит свои желания? Беоринг попробовал зайти с другой стороны.
— Ты признаешь, что люди Тьмы могут быть добрыми, ты видела Фуинора и Повелителя, и они тоже были добры и заботливы. Но скажи, ты сама, в чем проявляется твоя доброта? Ты отказалась защищать своих. Да, ты говоришь, что боишься проговориться, но твой страх может оправдается, а может и нет, а вот твоих друзей точно будут допрашивать, если уже этого не делают.
Линаэвэн услышала эти слова Марта по-своему… и они вторили тому, о чем она и сама думала:
«Но в тебе самой доброты нет. Ты отказалась защищать своих. Да, ты говоришь, что боишься проговориться, но твой страх, может оправдается, а может и нет, а вот твоих друзей точно будут допрашивать, если уже этого не делают. Когда ты здесь живешь в уюте и довольстве».
— Мне было куда проще проявлять доброту, когда я была свободной; здесь же… когда я просила за своих товарищей, это оказалось напрасно; когда пыталась спасти кого-либо, согласившись на пари, то причинила зло. Защита же согласием идти в гости… — дева вздохнула. — Если твоему Повелителю важно узнать то, что мы знаем, он не откажется от своих намерений… О том, что моих товарищей могут допрашивать, когда я остаюсь здесь, я и сама не могу забыть; как и о том, что, так или иначе, пошла к ванне и ужину, зная, что остальных бросят в подземелье… Скажи, видел ли ты, чтобы умаиар или орки признавали свою вину или просили прощения?
Ее слова барабанили по холодному панцирю отчуждения Марта.
— Мэлько был в плену, но и там не терял милосердия и заботился о других, забыв полностью о себе; молил Валар на коленях, чтобы они пощадили его народ! А ты ради своих ничего не желаешь делать, но говоришь, что жестоки именно мы, Темные! Ты просила за своих товарищей, но это оказалось тщетно: когда это было? О чем ты говоришь? Я первый раз слышу, что ты о ком-то просила, когда же это случилось? То, что ты заключила пари, уж не вина ли это твоей гордыни? Не была ли ты уверена, что Повелитель не способен творить, как и все мы, Темные? И тогда ты спорила не ради помощи пленникам, ты спорила, потому что считала Гортхаура хуже себя. — Как же прав был Больдог! Когда Линаэвэн предложили извиниться или обещали наказать ее родича, она и бровью не повела, но позже стала во всем винить Повелителя и Больдога. Теперь она не желает вытащить из тюрьмы своих товарищей, но вновь винит во всем Темных.— Увы, Линаэвэн, я боюсь, мы не сможем с тобой говорить о добре. Для нас добро очень разное. Ты спрашиваешь меня, где мои братья по Твердыне проявляли бы добро и милосердие, но ты… не умеешь проявлять добро и милосердие сама и не умеешь ценить то, что тебе дается. А того, кто вечно требует, и при том ему вечно мало… не насытить.
— Извини, что мне не всегда удается смотреть как бы с вашей стороны, — тихо произнесла Линаэвэн. — Ведь мне самой больно. Возможно, я не сказала бы так о Больдоге, если бы сочла его слова правдой; это так же, как и ты не веришь мне… попробуй понять, что мне трудно говорить и думать о нем хорошо; как и ты не веришь мне, и я хотела бы, чтобы и ты смотрел не только со своей стороны. Я благодарна тебе за сочувствие и поддержку, но попробуй вспомнить, как я на том самом ужине просила, чтобы кто-либо обратился к Гортхауру, я попросила, чтобы никого больше не наказывали за других или хотя бы за меня. Тебе, наверное, тоже было тяжело, и потому ты сейчас говоришь, что первый раз слышишь об этом. И ты заблуждаешься, считая, что я затаила злобу; уходя, я пожелала твоим товарищам добра, а сегодня сказала тебе об Эвеге. И признала, что Ханор немногословен, а не дурно ко мне относится: у меня нет причин считать иначе. Нам трудно понять друг друга, но можно постараться. И потому я попросила тебя показать мне то добро, что, видимо, часто видишь ты: чтобы к этому добру не примешивались противостояние и обида.
