Он использовал акварельные краски, чтобы подчеркнуть яркость цветов. Ее губы были окрашены в кораллово-розовый цвет, как и соски. Все остальное он оставил черно-белым.

Образы с первого курса, частично забытые, всплыли в ужасающих деталях. Обнаженная плоть, задрапированная в меха, шелка и бусы. Сексуальность настолько явная, что казалась почти звериной. Она сказала:

— Это отвратительно.

— Что такое искусство, если не повод для приключений?

«Лоботомия чувств», — подумала она. Ощущения отбирались, вырезались и отображались в поперечных срезах в тщетной попытке изобразить целостный образ.

Клетка, созданная из художественного замысла... и свинца.

Мэри подала заявление о переводе из комнаты. Ее семья скоро приедет за ее вещами. Скорее всего, три сестры. Энджел, Черри и Фло.

Как давно, казалось, был тот ужин. Тогда еще была надежда. Далекая, но сверкающая. Но не сейчас. Теперь надежда мертва, похоронена вместе с другими жертвами этой жестокой и ужасной игры.

Все, к чему мы прикасаемся, мы уничтожаем.

— Это не искусство.

— О, нет?

— Нет! — она кинулась к альбому, охваченная неудержимым желанием разорвать страницы в клочья, как ребенок, отрывающий крылья у бабочки.

Она понимала причину ухода Мэри, но это нисколько не смягчало ее пренебрежения.

Понимание не приносило утешения и не избавляло от боли. Во многих отношениях понимание было просто еще большей солью в эмоциональной ране. Понимание вдохновляло на сопереживание, что приводило к чувству вины, а также к страданиям.

Она посмотрела на Гэвина, лежащего на спине, беззаботного, довольного, и подумала, что, возможно, в том, чтобы быть социопатом, что-то есть. Если у тебя нет сердца, его нельзя разбить.

Он нагло ответил на ее пристальный взгляд.

— Что тогда искусство?

— Не это, — она кивнула на его альбом для рисования. — Это мерзость.

— Не соглашусь. Достаточно только взглянуть на тебя, — сказал он, — чтобы увидеть, что ты, моя дорогая, — мое величайшее произведение. Твое тело — мой холст, твой разум — моя палитра.

— Я не твоя работа.

— О, но это так. Я создал тебя. Сделал такой, какая ты сейчас, — и это потрясающе. Ты сногсшибательна. — Он оттолкнул ее назад, склонившись над ней. — Такая завораживающая смесь эмоций. Я отталкиваю тебя. Я очаровываю тебя. И само твое существо так прекрасно отражает суть этой борьбы. Да, ты — произведение искусства.

— Когда это закончится?

Его улыбка стала тонкой и острой, как нож.

— Когда мне станет скучно. — Он сделал паузу и намеренно добавил:

— Или, когда ты разлюбишь меня. Хотя, похоже, ни то, ни другое не произойдет в ближайшее время, хм?

— Я ненавижу тебя.

Он рассмеялся.

— Нет. Я серьезно. Я ненавижу тебя.

Он оттолкнул ее руку в сторону.

— Ненависть — это одержимость. Она всепоглощающая, жестокая и тщеславная. Когда любви позволено гноиться, она становится извращенной и испорченной. Она оседает глубоко в сердце — он стянул ткань с ее плеч — и дает метастазы, посылая свои темные корни через тело, чтобы уничтожить все, что стоит на ее пути. Любовь целомудренна и чиста. Любовь банальна. Нет, у ненависти бесконечно больше возможностей.

Он скользнул ртом вниз по обнаженной линии кожи от шеи до пупка, и Вэл втянула воздух, закинув руки за голову, хватаясь, ища, отчаянно пытаясь дотянуться до чего-то, что было только что вне досягаемости.

— Вот как я убиваю тебя... захватываю... обладаю... наслаждаюсь твоей красотой, даже когда ты начинаешь очень медленно умирать внутри. — Его руки, лежащие на ее бедрах, массировали плоть. — И когда ты перестанешь меня забавлять — когда твои листья начнут увядать, а твои краски начнут блекнуть — я вполне могу решить подрезать тебя, как можно было бы подрезать поникшую розу.

— Ты хочешь сказать, что убьешь меня.

— Вэл. — Ее юбка скользила вверх по бедрам. — Каждый раз, когда ты ложишься со мной, я заставляю тебя умереть маленькой смертью.

Она выгнулась, приподняв его за подбородок, чтобы поцеловать. Он делал ей одолжение. Просто еще одна игра. Одна игра в длинной череде многих, в которую нужно играть в соответствии с его капризными прихотями. «Он станет моей смертью».

— Маленькая смерть.

Он улыбнулся ей в губы.

— Если ты настаиваешь.

«Он станет моей смертью. Если только... если только я не стану причиной его смерти». Она скользнула пальцами под подушку, и он прижался губами к ее груди. Вэл ахнула, пальцы сомкнулись и судорожно сжали гладкий пластик. Когда он переместил свой вес, остановившись, чтобы перевести дыхание, она настойчиво произнесла:

— Гэвин...

Он поднял голову, и она увидела, как его светлые глаза широко распахнулись, когда она вонзила нож ему в горло, в загнутые края шрама, который оставила больше года назад.

Эффект был мгновенным, драматичным. Фонтан алых лент. Брызги жидкого тепла на ее лице и груди. Каждая попытка вдохнуть приводила к булькающему звуку и пенистым пузырям крови. Его рука скользнула по шее, размазывая кровь по обнаженной груди, как боевую раскраску.

Она ожидала страха. Страх был скорее инстинктивным, чем эмоциональным. Она думала, что преобладающий страх смерти преодолеет скрытые эмоции, которыми он обладал вместо сострадания.

Ничего.

Альбом для рисования снова открылся на розе, которую он нарисовал всего несколько минут назад. Лепестки теперь были испещрены пятнами крови.

Ненависть. Рабская преданность.

Искусство.

Или безумие.

Вэл ощутила вкус крови у него во рту, видела, как угасает свет в его глазах, когда поцеловала Гэвина в последний раз. Его тело содрогнулось в конвульсиях. Она почувствовала холодный металл между ребер. Ему удалось схватить нож той рукой, что не держала ее за горло.

«Я уничтожу нас обоих».

Он умер и, падая, оставил глубокую рану, которая, как стрела, указывала ей в живот.

Она подождала, пока его губы стали холодными.

Затем оделась и забрала телефон.

Конец третьей книги.

Этот эротический рассказ происходит в том же мире, что и моя трилогия «Хоррор» (прим. переводчика — данный рассказ был написан до того, как автор решила написать четвертую книгу из этой серии). Некоторым людям было любопытно узнать об отце Гэвина, который на самом деле не очень подробно упоминается в сюжетной линии, и его матери, которая в значительной степени остается загадкой.

(Мне нравятся загадки! Они не требуют объяснений! Да, я ленива. В конце концов, я писатель. Шучу... но не совсем.)

Однако, на самом деле, для этой неопределенности есть причина, и, если я когда-нибудь соберусь написать свой отдельный спин-офф о маме и папе Гэвина, вы поймете, почему. Но на всякий случай я не... ВОТ.

Я написала этот краткий очерк для небольшой частной писательской группы, в которой некоторое время состояла. С тех пор она распалась, но друзья, которых я приобрела благодаря ей, остались. Существовало несколько ритуалов «дедовщины», и одним из них был вызов на написание эротики. Бывшие члены этой группы вполне могут узнать эту историю и хихикнуть, что они стали первыми, кто прочитал мою — ну, первую публичную попытку написать эротику.

Или, как они это называют, порно.

Или, как я это называю, мой позор.

Надеюсь, вам понравится. Я буду в углу. Вы знаете, съежившись от смущения.

Нения Кэмпбелл.

В воздухе висел тяжелый аромат роз, хотя на темном чердаке не было видно никаких цветов. Его квартира нависала над улицами Пальмы, как какая-то большая хищная птица, открывая ему вид на окрестности с высоты птичьего полета. Главный портовый город Испании был прекрасен ночью, так как в океане отражались луна и звезды, но Анна Мекоцци не могла видеть их из окна Дамиана Альвареса. Это не имело значения. Ни один из них не заботился о таких вещах.