Она ему почти нравится, вернее, он не боится с ней встречаться, но длится это только до тех пор, пока Майк не совершает ошибку и упоминает Лиама. Это совершенно безобидное воспоминание, и она, наверное, даже не заметила бы, если бы Майк после не застыл, словно пойманный на месте вор. Она цепляется за него, ковыряет словно долбанной зубочисткой, произносит имя Лиама как некий символ, и когда Майк, наконец, не выдерживает и закрывается, то видит разочарование на ее лице.

Он не винит ее за разочарование, учитывая все то, что он рассказывал вопреки всему. Черт возьми, он рассказал ей о своем долбанном отце. А потом вдруг всплыло имя, которое возвратило Майка к каменному молчанию. И не ему винить ее за попытки.

Возможно, отношения с Лиамом и не секрет, но Майк молчит про него. Он держит Лиама запертым внутри себя, прячет, держит в безопасности. Это не здорово, и не нужен психиатр, чтобы подтвердить, прав он или нет, но это его собственная проклятая жизнь, и он может жить так. Никто не может сказать ему, что он не может.

Он держит пацана взаперти внутри себя.

***

Майк никому — кроме мамы, которая, когда звонит и жалуется, что он далеко, и брату, который ничего не говорит об этом, по крайней мере, ему — не сказал, что остался жить в Эдмонтоне. Знакомые считали, что он вернулся в Миннесоту, и его это устраивает. Это никого не касается, и у него нет ни сил, ни желания видеть своих бывших товарищей по команде, особенно «бывших» теперь, когда хоккей больше не является частью его жизни. Он даже не может без тошноты смотреть игру по телевизору, не говоря уже о том, чтобы кататься по льду. И последнее, что ему сейчас нужно — еще одно напоминание о том, что он потерял.

Только Роджерс узнает каким-то образом: может, клубные врачи, может, руководство — черт его знает. Роджерс хорошо умеет вытягивать информацию из людей, такое у него лицо, заслуживающее доверие. Воскресным утром он стучит в дверь Майка, застигая его врасплох, и прежде, чем Майк успевает возразить, его уже тащат на чертов бранч. Воскресный бранч — это идиотская штука, он не может решить, что заказать, и в отместку Роджерсу, заказывает почти все вредное, что есть в меню — тот в середине сезона на диете. Роджерс даже не моргает, что лишает Майка некоторого удовольствия.

Майку хотелось бы стать невосприимчивым к заслуживающей доверия физиономии Роджерса, но не сложилось. Прошло целых двадцать минут, в течение которых Роджерс был сдержан, но до смерти надоедлив байками о своем новорожденном ребенке, и тут Майк не выдерживает и раскалывается. Он вкратце излагает хреновое положение вещей, просто чтобы Роджерс перестал так на него смотреть. Если бы его проходящие психотерапевты могли копировать лицо Роджерса, у них были бы все шансы на успех.

Роджерс молча ждет, когда он закончит. Майк говорит, параллельно опустошая чашку кофе и вытирая желток хлебной корочкой, тарелка перед ним чиста. Когда рассказывает все, что стоило сказать, выпаливает вопрос, который держал в себе с тех пор, как Роджерс появился у его двери.

— Как Лиам? — спрашивает он, не отрывая глаз от тарелки и отправляя в рот последний кусочек хлеба, в основном для того, чтобы чем-то занять руки и глаза.

Наконец, поднимает взгляд. Роджерс сидит с каменным лицом, и, зная его достаточно хорошо, Майк понимает, что тот в абсолютной ярости, буквально переполнен ею. Он, чертовски обозленный на Майка, все равно вытащил его из дома, чтобы проверить, как он, потому что Роджерс просто хороший человек до мозга костей. Роджерс лучший человек, которого Майк знает.

— Хорошо, — отвечает Роджерс, и Майк не знает, что чувствовать по этому поводу. — Ему нравится команда. Он хорошо играет.

Ладно. Но Роджерс явно знает больше.

— Ро-о-о-дж, — наконец, с нажимом тянет он.

— Что ты хочешь от меня услышать, Майк? — спрашивает Роджерс. — С ним все в порядке. У него есть бойфренд, слава богу, не хоккеист.

Роджерс не из тех, кто поминает имя Господа всуе, хороший христианский мальчик. Наверное, он каждый вечер на коленях благодарит Бога за то, что Лиам нашел себе кого-то получше. Если бы Майк верил в высшую силу, если бы Майк был лучшим человеком, что ж, он, вероятно, тоже благодарил бы Бога.

А так… последний кусок застрял у него в горле.

***

В апреле «Ойлерз» вылетают из борьбы за Кубок Стенли, «Ред Уингз» забирают последнее место в плей-офф себе, у Майк наконец-то все готово для возвращения в Миннесоту. Не в Дулут, там нет нужных ему специалистов. Твин-Ситиз не дом, но ближе к родным местам, чем Эдмонтон более чем на тысячу миль. Мама специально искала для него жилье и нашла хорошее место в Сент-Поле.

Все заняты тем, что выясняют для него информацию, готовят к переезду, заботятся о нем, как об инвалиде. Это оскорбительно, но Майк не смог бы справиться один, сам просто не мог сообразить — к кому нужно идти, что нужно делать: столько сразу всего на него навалилось — поэтому хоть неохотно, но он был благодарен. И еще больше испытывает благодарность, когда мама сообщает, что отменила вечеринку по случаю его возвращения. Ее организовал брат в новом доме Майка, и последнее, чего хочет Майк, это сойти с самолета, а затем тешить кучу людей, которые потратили несколько часов в пути, чтобы из жалости, старых времен или чего-то еще, увидеть его несчастную рожу.

Майк все еще в списке рассылок «Новостей семьи Роджерс» или что там еще у него, черт возьми: он получает фотографии малыша Роджерса с Роджерсом и Леди Роджерс. Будто ему не все равно. Однажды «Ойлерз» приезжают в город играть с «Норт Старз», и Роджерс не позволяет ему уклониться от контакта и практически тащит его на ужин, устраивает показ фотографий на телефоне, а не по электронной почте. Майку приходится одобрительно гудеть над фотографиями жены и ребенка Роджерса.

С другими же Майк довольно успешно уходит от общения. Он достаточно далеко, чтобы быть занозой в заднице для банды Дулута, поэтому в основном приходится иметь дело с мамой, братом, иногда с подружкой брата. Мама использует свой аварийный ключ для входа в дом, изводя его; брат ведет себя ненамного лучше. Но в остальном Майку удается оставаться отстраненным. Даже выходить на улицу бессмысленно. Он не может пойти в бар, пойти потрахаться. Пить нельзя, а в трезвом виде он ненавидит пьяных. Он был чертовски уверен, что не сможет заниматься сексом с пьяными и сохранить чистую совесть, чувствовать, что он готов на все, в том числе воспользоваться преимуществом трезвости. Майк, возможно, и не очень хороший человек, но не до такой же степени.

Мама постоянно уговаривает его выйти и найти кого-нибудь, попробовать сходить на свидание или начать встречаться с кем-нибудь, но что, черт возьми, он должен делать? Подкатывать к кому-то в продуктовом отделе магазина? Поиграть своими гребаными бровями в приемной невропатолога? Секс не стоит этих гребаных усилий. Ему все равно. Он скучает по сексу, но почти все прочее, что бывает в простых отношениях, сейчас не применимо к его жизни, и этот путь его устраивает.

Никто не занимает место в кровати, никто не цеплялся за него во сне, никто не играет в Мать Терезу, никто не пугается происходящим с ним. Так будет лучше.

***

Перед самым Рождеством звонит Роджерс. Голос его звучит как-то подозрительно странно. Даже Майк понимает это, а он не мудрец, значит, действительно что-то случилось.

— Мне звонил Фитци, — приступает Роджерс после обмена любезностями о матерях, жене и ребенке (жена снова беременна, ребенок очарователен) — вся та херня, которую Майк и так получает из рассылки «Новости семьи Роджерс».

— И?

Майк, сомневается, что это редкий случай для Роджерса. Лиам немного прилипчивый говнюк, и Майк знает, что Роджерс для него как старший брат. Если только что-то не случилось, и Роджерс хочет, чтобы Майк убил кого-то, мстя за Лиама. В общем, Майк не понимает, какое, черт возьми, это имеет отношение к нему. Он негодует. На Роджерса, за то, что он снова упомянул имя Лиама; на самого себя, за то, что, даже услышав это ужасное прозвище Лиама, опять сыпет соль на рану, которую Майк в конце концов вскрывает каждый раз, когда она начинает заживать.