я бегу вглубь один…

Серый ветер скрывался в кронах высоких, обугленных пламенем заката деревьев, тёплый воздух душил зловонием разлагающейся любви.

Есть ли что-то настоящее в чувствах, захлёстывающих человека, пожирающих его существо, как цунами ещё недавно последний клочок уцелевшей суши, обрушивающихся на него лавиной, вызванной слишком громким вздохом облегчения, сминающих его в своих беспощадных тисках, жестокая холодность которых не сравнится ни с одним механизмом доведённого до автоматизма общества, уничтожающих его самосознание подобно лучам солнца, вытравливающим влагу из последней трещины в асфальте, разрушающих пирамиды амбиций и желаний, погребая их в своей беспросветной, бесконечной глубине, выжигающих Право посреди документа чести, сдирающих кожу с живущего пытками эгоизма, проверяющих волю на прочность и раскатывающих её в тончайший тюль, ставящих достоинство на колени и увечащих даже суетные будни; есть ли в них доля настоящего, есть ли что-либо, кроме страдания? Кто докажет истинность этого ядра, кто окружит его ореолом возвышенности, проведёт между всеми его этапами сияющую нить связи, тогда как звук может оказаться пустым?..

Весна, распустившись зарослями роз в тонком аромате ностальгии, пронзила моё сердце длинными шипами воспоминаний, расцарапала сознание изнутри, вырвала когтистыми пальцами сердце и водрузила во тьме романтической ночи, вместо круга золотистой луны, цедить не приходящий рассвет над трепещущим от чувства, затаившим дыхание городом, готовым в одно мгновение заблагоухать летней ночью, либо разорваться в истерике.

Притихшее небо едва слышно задрожало стеклянной этажеркой на всех уровнях, грозя со следующим неосторожным вдохом осыпаться миллионами осколков. Прошлое и настоящее незаметно слились в одно мучительно-ласковое дуновение уже потеплевшего ветра, и, касаясь щёк, вытягивали слезы из глаз, размывая восприятие времени, места, событий до степени полного присутствия в нереальном. Болезненно-красочные фрагменты прошлой весны, стекая по стенкам сознания, полароидными снимками оседали в мутной воде разведённых сгустков её эмоций, и, немного смягчившись, вместе со слезами выливались наружу, туманя неуверенный взгляд, всюду материализовавший дорогой образ в лучах алого от крови светила.

Это было затяжное безумие, вместе со своим началом потерявшее счёт дням и, заблудшее, не нашедшее иной тропы, кроме самой вечности… Жизнь и смерть в его фантасмагоричных пейзажах были одинаково тягостны, спасение же существовало лишь в виде процесса, развивавшегося по спирали в направлении тона Шепарда. Надежда была распята здесь первой, за ложь; её внутренности, впрочем, совершенно обыденные, стали гарантом отсутствия входа и выхода…

Небо надо мной содрогалось в безудержных рыданиях уже около половины всех веков и, когда, наконец, треснуло—разбилось о землю, рассыпалось в мелкую пыль.

Я здесь…

За формальной перегородкой двух мутных стёкол шумел потерянный в своей беспредельной свободе, лишённый твоих объятий город: ты скрываешься от его назойливой суеты на узкой, поскрипывающей над жёстким зелёным ковром кровати. Её синтетическое тепло обволакивает твоё тело, стелется тонким слоем по поверхности кожи, придуманной нежностью касается груди, скрытой тканью пижамы.

Говорит моё себялюбие!

Любопытная жажда ответа дошла до той степени, когда разуму приходится извернуться и его придумать. Воспоминания, подступая со всех сторон, своей многочисленностью размывают ясность сознания: на жёстком ковре приятно стоять коленями; поскрипывание кровати раскалено шумным дыханием; стена в кодах; закодированный, прохладный, как горная река, взгляд.

Ты всё так же избегаешь моего общества в своей постели, не подпуская к пьедесталу даже коленопреклонённого: я не поднимался. Ты наслаждаешься собой—я покорно стою за дверью, преступно приникая слухом к щели у самого пола—из тишины комнаты, вместе с холодом зимнего воздуха доносится фраза: «Ничего хорошего»… Я многое ещё помню…

Слабый свет нежного розового солнца сочился сквозь мутное стекло памяти, пучками паутины ложился на грязный пол деревянного подъезда и, багровея, медленно стекал по ступенькам. Опасно тихий вечер, словно насытившийся хищник, с наслаждением сцеживал кровь из моего подвешенного над городом сердца на асфальт, откуда живительную влагу слизывала беззубая тьма. Я бился в истерике, наблюдая ужасающее спокойствие величественного заката, облачённого в золото и устрашающий пурпур, и, молча докуривая сигарету, рыдал, снося острые, словно лезвие бритвы, прикосновения ветра к сухой коже щёк, кричал, вслушиваясь в шорох тлеющего табака. Я хотел было обернуться на Голос, схватить за Руку, заключить в объятиях ушедший апрель, в полный голос сказать: «Я люблю тебя!», но эхо моего одинокого молчания достигало слуха быстрее, чем успевали разомкнуться губы—и руки безнадёжно бороздили пустоту. Прошлый апрель растворился в воздухе, каждой молекулой, подобно иглам впиваясь в тело, светлыми кадрами воспоминаний слился с последовавшими месяцами в одну ленту запрещённого кино, превратился в сияющую пыль, витавшую над пальцами и отравлявшую дыхание составом тяжёлых металлов. Я хотел Дышать—и благодарно вдыхал цианид…

Начало—зародыш коды. Цвет мирового эфира—серый. Смерть—триумф жизни над человеком.

Наконец, розовый свет потёк по щекам, искажая лицо. Шёл восьмой день апреля от начала конца…

Танец, полный безумной нежности, невыразимой кротости и оглушительно-безнадёжной любви крутил мелодию в истерзанном сознании, словно первые шедевры кинематографа, повторяя мгновение за мгновением минуты, в которых руки обвивали её талию. Это было залитое духом романтики сумасшествие финальной стадии, уже разложившее память на «до» и «после», исказившее восприятие и вывернувшее прошлое на изнанку. Он задыхался в ароматах новой весны, с замиранием сердца ожидал мрачного лета и, теряя суть в золотой пыли драгоценных воспоминаний, забывал о собственном существовании. Он растворялся в солёных водах печали, пуская по венам густой, приторно-сладкий яд, и, отсутствуя во времени, медленно истязал себя: обнажая каждую эмоцию, сдирая кожу с чувств, один за другим вырывая нервы.

Он любил, и этого было достаточно. Это ли не причина?!.

Потеплевший от нежности воздух был напоен любовью. Его пьянящая свежесть врывалась в лёгкие, разметала в клочья будничные мысли, и, насытив смелыми мечтами восторженно трепещущее сердце, мчалась ввысь, разносить неоткрытые наукой молекулы эмоций в космических пространствах, по своим масштабам единственно способным вместить такое огромное, теснящееся в груди чувство.

Оно неслось в просторы, сияющие тысячами шансов, миллионами возможностей, сверкающие ярче всех известных светил: выше светлого будущего, выше всех надежд, в их метаэманацию, стремящуюся к единственно возможному варианту рая, где всё было пропитано любовью.

Я чувствовал любовь в воздухе и во рту, вдоль языка.

Она скользила по моим рукам, всё ближе подбираясь к сердцу, стискивала лёгкие сладким дурманом, удушающим теплом на шее поднималась к мозгу, где вдруг, стоило коснуться мысли, её настигло голодное одиночество. Не страшась ожогов, клыками и когтями оно жадно впилось в горячее чувство, смакуя свежую кровь, разорвало плоть изнутри, выпотрошило, вывернуло наизнанку—и, заточив его посреди своей огромной пасти—преддверии бездонного чрева, поглотило весь источаемый страстью и нежностью свет…

Колючая тьма апрельского вечера впивалась в шею, приковывая слух к красноречивой тишине, стальным холодом обвивала запястья и, ударами сердца, вместе с искрами сигареты, ежесекундно разбивалась об асфальт. Я дышал—и не мог насытиться, слушал—и не мог выбежать, хватался за воздух—и не мог высвободиться из тисков сладчайшего и самого жестокого чувства…