Я поднял ногу в сантиметрах десяти над землёй и ударил полновесной стопой—окружающая действительность беззвучно содрогнулась; я ударил сильнее—где-то у стиснутого горизонта раздался треск; я изо всех сил всадил пятку в внезапно помягчевший асфальт—наконец тяжёлый сон со скрежетом и скрипом провалился в реальность.

Его краски растеклись блестящей лужей под ногой…

Аромат арганового масла смазывает сердце, растекается по стенкам лёгких, просачивается в мозг.

Тихий вечер из окна набит пылью неубранной комнаты, полон холода извне, восходящего сквозь пронзённое небо по ультрамариновым потокам света звёзд в космос.

Сияние городских окон: мерцание мелких кухонных лампочек и глухое излучение торшеров не согревают его.

Опустевшие улицы передают друг другу эхо редких голосов; прежде распростёртая география начинает сминаться.

Доводя до испуга, столица внезапно кажется чужой.

Я вскоре больше не её житель…

Розовые облака пронеслись—и остались только серые тучи, чинно плывущие с вечным ориентиром на восток. Под их пологом мнимого спокойствия дремлет одиночество, исходящий от них вечный холод пронизывает разум острой болью, печалью разливается по венам, отягчая биение замирающего в ужасе сердца. Что-то было упущено в прошлом, так и не обратившемся будущим. Оно резало мысли на тонкие нити, сковывало сознание и, связав сомкнутые молитвой руки, день ото дня всё туже затягивало петлю на шее. Оно хотело довести его до крайности, чтобы через боль появиться на свет. Он подчинился.

Усталость поползла по телу, нагружая своим весом конечности, сдавливая лёгкие до потемнения в глазах, плотным слоем обматывая шею, пока, наконец, не перекрыла воздух. Жуткий удел предельной честности. Рвотный рефлекс энтузиазма. Щедрая взятка будущему. Кровавый след от троса на плече.

Вот что значит Истинная усталость, врождённый недуг поколений революционеров и нигилистов: романтиков, чей предел отчаяния измеряется кубометрами достижений, либо познаний. Прежде чем истинно уста́ть, следует непреднамеренно глубоко отчаяться.

Без «так» и без «очень», я устал…

Чёрной тушью вырисовались на пожелтевшем, мокром холсте голые деревья, полные неутихающей печали, вместе с дождём лившейся с небес, потоками растекавшейся по земле в тот день, когда она до самого ядра была пропитана горечью ненависти.

Холодный воздух насытился влагой октябрьских дождей, и в его леденящем зимнем унынии чувствовались ещё нотки осени. Густой туман был пронизан свежестью первого снега, заиндевевшая листва хрустела под ногами, словно тонкий лёд на ещё вчера осенних лужах. Природа будто замерла в безвременье, на его натянутой сквозь мрачные воскресенья линии передачи мыслей, по которой те беспрепятственно, крупными каплями скользили из настоящего в будущее—и отозвалась в теле минутным сомнением. Я шагнул в не исполнившуюся ещё осень и не предсказанный далёкий декабрь в двух неделях от «сейчас»: шагнул в слепой туман, чтобы погрузиться в облака…

Поражённая увяданием земля в тусклой прохладе последнего своего дыхания, туманом скопившегося под поредевшими кронами деревьев, застывших в глухом сиянии омрачённого меланхолией неба, была покрыта тёмным золотом опавшей листвы. Воздух, влажный и густой, замедлял сердцебиение, вводя страсти и ещё пылавшие весенние страдания в анабиоз, изящество которого не знало предела. Где-то за чертой, вне сети почерневших ветвей и тихого сияния их золотых ореолов ослепительно громко сверкало ненужное солнце, била через край, словно горячая кровь из вспоротой артерии, шумная жизнь, движимая подспудным желанием скорее иссякнуть. Здесь же, в мирной тиши, близкой к норвежским горам, смысл мелкими каплями был рассеян в воздухе, взвешен в сознании, и, задокументированный, золотыми свитками, тончайшими скрижалями едва слышно шуршал под ногами. Здесь творилась истинная жизнь: здесь, в шелесте угрюмых мыслей созидалось высшей пробы, чистейшее счастье—и дыхание, приостановившись на коротком свободном вдохе, легко делало анкор…

Я плыву в вечной осени, счастливый в своём спокойствии и эхообразном одиночестве, что, отражаясь в белом небе, мгновенно захватывает пространство. Ещё одно прикосновение мысли к серым тучам—и их мягкость разорвётся в снег. Тоска медленно расплывается над городом и усредняется в общее уныние, сбитое комьями снега у чёрных обочин. Над городом довлеет печаль; слизкая, чёрная она запускает пальцы в улицы, подъезды, дверные и оконные щели, пронзает один за одним всё человечество, накалывает на длинные ногти души, словно виноград на шпажку, и пожирает без остатка.

Города заселены оболочками. От этого становится то дико, то дурно, то на языке появляется привычный вкус машинного кофе с пенкой. Когда их пустые грудные клетки соприкасаются, я слышу глухой звон резервуаров, в которых порой сердце плавает вместе с недавним супом, но в этом смысле большинство из них—вегетарианцы. Погрязшие в бессмысленных призывах, облепленные последними новостями, с однообразными наколками фраз на длинных языках, часто достигающих в длину более метра и волочащихся за обладателями, они лишь подчёркивают грандиозность мирового падения, отравляя планету одним своим присутствием. Не герои, но истинные персонажи наших времён, вездесущие, вечно калечащиеся и чрезмерно живучие, даже они исчезли в вечной осени—и легче стало моим плечам. Почти со скрипом впервые расправил я спину и постучал себя в грудь, пытаясь завести двигатель дыхательной системы—глухо, но не пусто! Я попытался вздохнуть—

что-то стянуло мне лёгкие, я попытался бежать—ноги чуть шевельнулись в густом вареве сонных мыслей, я рванул изо всех сил на автостраду—и, чуть вздрогнув, открыл глаза.

Надо мной темнели километры тоски, дна я не нащупывал даже самой смелой мыслью. Падение продолжалось; а может, это полет?.. Сон и океаническое давление снова сомкнули мне веки… Хотел ли я спать, устал ли на самом деле? – тишина в ответ…

Тоска ядовитой щёлочью разъедает сердце, пока из горла хлещет кислотная печаль. Метеоритный дождь угольками рассыпавшихся звёзд бьёт в лицо. Взрывы бессмысленных салютов отд(ст)аются внутри…

Я чувствую, как разлитое в воздухе едва тёплое молоко касается моих щёк, слышу, как скользят в нём неторопливые шины стайки автомобилей, вижу его тонкую плёнку на силуэтах дальних и ближних домов. Упоительной сладостью туманного субботнего утра оно просачивается в лёгкие и ранний вечер апреля, обволакивает разум, усыпляет внимание, заостряя его на покорных морозам бледно-зелёных почках и охладевшей печали клонящихся к земле чёрных ветвей.

В такт движению слабого ветра неслышно плещется пространство на дне потресканной небесной миски. Дыхание высвобождается—и сквозь мягкую завесу скул касается свет далёкой нетронутой звезды.

Пожалуй, именно так рождается романтическая тоска по жизни, которая в действительности и есть Сейчас: над низкими кустами не расцветшего шиповника, на поворотах пустых автострад, в пыли заброшенных улиц поблёскивают затхлой свежестью мгновения весны в лучах угасающего лета.

Печаль растворяет клетки нежных чувств, наполняя сердце жаром своей не прекращающейся агонии, пока надежды истлевают в затуманенном сознании.

Сияние месяца на небосводе образует ровный крест, в глубине тёмно-синих небес едва белеет труп одиночества, мои слезы испаряются в вечернем воздухе далёких городов, мой смех звучит эхом в их радости, и я прислушиваюсь к нему, чтобы вспомнить, как растягивать губы.

За кварталом слышны сирены и движение. Крест в небесах то меркнет, задыхаясь в пыли кирпичных туч, то загорается с новой силой: всё стоит в пределах жизни;